Тут я к ней и пристал: расскажи о прадедушке.

И вот что узнал: он пользовал больше не травами, а внушением. «Такой у него был тайный дар: поглядит очень пристально на страждущего, и у того невыносимая зубная боль утихает, или, к примеру, кровь из раны перестает хлестать,— рассказывала та древняя старушка.— Да мало ли что еще он умел! Бешеных нравом успокаивал, робких ободрял. Народишко в ту пору, известно, темный был, вот и прозвали Силантия Тихоныча Колдуном».

Очень меня этот рассказ поразил.

Как-то на уроке географии мне пришло в голову: что, если самому попробовать? Учительница отодвинула в сторону журнал и начала вглядываться в своих учеников: кого бы спросить? Надо сказать, Антонина Ивановна была самая вредная из учителей — обычно спрашивала тех, кто урока не знал. Умела как-то по глазам определять, кто именно не хотел отвечать.

Уставился на нее и сказал мысленно: «Антонина Ивановна, спросите меня». Так весь напрягся, что даже руки-ноги похолодели. И она спросила!

Потом пришло сомнение: может, сама по себе спросила, а не под воздействием моего взгляда? Решил проверить, опять же на Антонине Ивановне. Подошел следующий ее урок, она так же начала в нас вглядываться, и я тут же мысленно ей приказал: «Спросите меня».

И она опять спросила! Когда я ответил, раскрыла журнал, чтобы поставить отметку, удивилась:

— Родичев, ты, оказывается, прошлый раз отвечал? Странно, как это я могла забыть.

Выходило, что «тайный дар» прадедушки мне передался... Меня это и обрадовало и испугало вместе. Вечером того же дня мы с папой пилили во дворе дрова, и я ему рассказал. Он подробно обо всем расспросил и под конец нашего разговора сказал:

— Забудь, что ты это можешь.

Я начал допытываться: почему? Но папа ничего не объяснил, только повторил:

— Забудь, и все тут. Коль ты кому-то что-то такое можешь внушить, то себе самому — тем более. Если хочешь, это моя настоятельная просьба.

И я забыл, причем как-то сразу. Может быть, папа сам умел внушать?

И вот сейчас, оплеванный, вспомнил. Чего бы только я не отдал, чтобы возвратить тот момент, когда Руслан со своим дружком стояли вот тут и бессовестно надо мной издевались! Вспомни я раньше о своем тайном даре, возможно, все было бы по-другому. Но время ушло, чего уж теперь махать кулаками.

7

Мое опасение сбылось: Дина на меня не глядела. Даже вовсе не замечала.

Первое время после того происшествия на трамвайной остановке я ненавидел Руслана смертельно. Несколько раз, взглядывая на него во время уроков, злорадно думал: стоит только мне как следует захотеть, и ты потеряешь свою самоуверенность. Станешь путаться при ответах, пятерки останутся лишь в твоих воспоминаниях. Захочу — вовсе сонной тетерей сделаешься, на ходу будешь дремать. До того вознегодовал, что даже не сомневался, что я это смогу.

Но... я только тешил себя этими злыми мыслями. Не смог «как следует захотеть».

Только так подумаю, сейчас же папина просьба вспоминается. И вот что мне пришло в голову: не потому ли папа просил забыть, что «тайным даром», то есть способностью гипнотизировать, можно воспользоваться не только для того, чтобы добро людям делать? Не предвидел ли вот такой момент, когда мне захочется отомстить своему обидчику?

«Самому себе тем более внушить можешь...» Кончилось тем, что я приказал себе: все, этого негодяя я больше не замечаю.

И в самом деле перестал замечать.

Мой сосед по парте Агафон, против всякого ожидания, ворвался в мою жизнь, взбаламутил и прочно в ней утвердился. Очень хотелось ему помочь, прежде всего — от заикания избавиться. Это желание настойчиво мной овладело.

Знакомство с книгой «Искусство быть собой» заметно Агафона приободрило. В то утро, когда он вернул мне книгу, был такой непривычно оживленный, что все в классе это заметили, однако, опасаясь его вспыльчивости, с расспросами не лезли.

И голову он к парте не гнул, когда начались уроки.

— Сегодня же и приступи к аутотренингу,— твердо посоветовал я, забирая у него книгу.— Сегодня же! Ни в коем случае не откладывай. Если учителя спросят, не забудь: надо позволить себе заикаться...

В ответ он молча сжал мою руку, даже пальцы побелели.

Спросила его Валентина Борисовна, литераторша.

Агафон вполне свободно подошел к учительскому столу, не опустил глаза, выслушал вопрос учительницы. Кашлянул, шевельнул губами, и ... ничего не произнес. Снова кашлянул — и снова ни звука.

Сердце у меня будто подпрыгнуло, я весь напрягся — это сделалось помимо моей воли. «Взгляни на меня! Взгляни на меня!» — понеслись к нему мои мысленные приказы. Он взглянул и — клянусь! — приободрился. Но Валентина Борисовна терпением не отличалась, ей уже надоело ждать.

— Идите на место, Агафонов. Ставлю вам тройку...

Довольно мягко сказала, но Агафон взбеленился — ринулся сперва к парте, потом, схватив портфель, к двери. Учительница загородила выход — плечом оттолкнув ее в сторону, вылетел в коридор.

Приняв обычный, авторитетный, вид, Валентина Борисовна подошла к столу.

— Агафонов стал совершенно невыносим. Ему лечиться непременно нужно,— сказала, берясь за журнал.

Я поднялся с места. Внутри у меня все дрожало.

- Что такое, Родичев? Если урок отвечать, то я недавно тебя спрашивала.

- Нет, не отвечать. Про Агафонова хочу сказать.

- Скажи.

- Почему вы не подождали, чтобы он ответил? Ведь видно было: он очень хотел ответить! — Как всегда, в минуты волнения мой голос спотыкался.

Первым побуждением учительницы было меня отчитать — это видно было по ее гневно вспыхнувшему лицу. Однако у нее хватило самообладания сдержаться.

- Сядь, Родичев. Сейчас урок литературы, а не комсомольское собрание. Раз ты к Агафонову так расположен, выйди погляди: что там с ним?

Напрасно я обегал все четыре этажа школы — Агафона нигде не было. Впрочем, можно бы и догадаться, что он не собирался возвращаться в класс — портфель ведь с собой прихватил.

На следующий день он не пришел в школу, по окончании уроков я пошел к нему домой.

Небольшая дощечка на двери гласила: Агафоновым звонить один раз, Смирновым — два раза. Я не сразу решился нажать на кнопку звонка — пугала встреча с Агафоновым-старшим, который представлялся мне почти что людоедом. Но когда все-таки нажал, никто на мой звонок не отозвался. Еще и еще раз нажал — безрезультатно. Тогда я осмелел: позвонил Смирновым.

Дверь открыла довольно молодая женщина, востроглазая и востроносая. Пропустив меня в полутемную прихожую и быстро окинув взглядом, шепотом спросила:

- Ты к Сашке? — На лице ее проступило выражение испуганно-таинственное и вместе с тем как бы злорадное.

- К нему,— подтвердил я, тоже почему-то понизив голос.— Он дома?

- Дома. Ой, что у них вчера вечером было!.. Вон та ихняя дверь. Не бойся, стучи — Сашка сейчас один дома.

Я постучал — никакого ответа.

— Да ты погромче постучи — я знаю, он дома.

По недомолвкам женщины нетрудно было понять: вчера вечером Агафону пришлось пережить дома нечто ужасное — мало было того, что произошло в школе.

— Он, может, и не откроет — расстроен очень. Дверь незаперта — открывай и входи,— наставляла меня женщина.

Я так и сделал: открыл дверь и вошел.

Агафон, одетый и даже в ботинках, лежал на диване и глядел в потолок. Слегка шевельнулся при виде меня, но не поднялся. Тускло спросил:

— Ты чего?

Я начал что-то о погоде, о том, что продрог и не откажусь от горячего чая. Никакой реакции со стороны Агафона. Тогда нахально ему заявляю:

— Как хочешь, но без чая я не уйду. Если самому лень чайник разогреть, пойду я это сделаю. У соседки спрошу, где что взять.

И тут Агафон как бы проснулся. Опустил ноги на пол и головой потряс, будто что сбрасывая. Не очень-то приветливо, но все же со вниманием поглядел на меня.

— Ладно, будет тебе чай.

Пока он возился на кухне, я огляделся. Мебель самая необходимая: диван, кровать, стол обеденный, шкаф платяной, несколько стульев, этажерка с книгами,— теснота такая, что свободного пространства почти не было. Но главное, что кидалось в глаза, все предметы, за исключением платяного шкафа, беспорядочно сдвинуты со своих мест или вовсе опрокинуты, на полу валялись осколки посуды, какие-то тряпки. Аккуратистка Капитолина Даниловна при виде такой картины сказала бы: не иначе, как тут недавно Мамай прошел.