Агафон принес кипящий чайник, выставил на стол стаканы и жестяную тарелку с остатками булки. С кривой усмешкой оглядев все это, сказал:

- Вот и все угощение, ничего больше не сыскал. Даже сахара нет.

- Мне ничего и не надо, кроме стакана горячего чая! — поспешил я его заверить.

Агафон лишь взглянул на меня все с той же ухмылкой.

Хоть обстановка, в которой я очутился, отнюдь к этому не располагала, горячий чай я пил с удовольствием. Пока добирался сюда под мокрым снегом, повалившим вдруг с неба (вот тебе и начало апреля!), да самом деле продрог. Подождав, когда я опорожню стакан, Агафон без всякого выражения сказал:

— Если уговаривать пришел, то напрасно киселя месил. (Под «киселем» он, видимо, подразумевал грязь на дороге.)

«Только не расслабляться! — приказал я себе мысленно.— Надо пожестче, иначе не проймешь».

— Спасовал? — осведомился коротко.

Агафон вздрогнул. На его болезненное самолюбие это хлесткое слово, наверное, подействовало, как удар кнута. Разом распрямился и, может, целую минуту глядел на меня столь же свирепо, как вчера на Валентину Борисовну. Поняв, что между нами начался своеобразный поединок — чей дух окажется сильнее? — я не дрогнул.

— Ударить охота?

Моего взгляда он не выдержал — отвел глаза в сторону. Какое-то время помолчал, видимо стараясь побороть свою гневную вспышку. Машинально поднес ко рту стакан с недопитым чаем, но, не отхлебнув, поставил обратно.

— Тебя бы в мою шкуру!

В душе я обрадовался: это было главное — вызвать его на откровенный разговор.

— При всем желании я не смог бы поменяться с тобой «шкурами»,— заметил я философски.— Но поверь, я очень хочу тебе помочь.

Агафон снова на меня воззрился, но выражение было уже не то — явно смягчилось.

- И откуда ты такой взялся? Кабы кто другой осмелился в душу мне лезть...— Он не договорил.

- Все-таки, Агафон, почему ты не пришел в школу? Если из-за Валентины Борисовны...

- Плевал я на твою Валентину Борисовну, да и на школу тоже! — перебил он меня грубо.

- Извини, если я, как говорится, против шерсти тебя поглажу, но... Не верю я в твое «плевать»!

Конечно, мне хотелось знать, где сейчас родители Агафона и скоро ли они будут дома, что именно произошло здесь вчера вечером, но я решил пока об этом не спрашивать.

— Если хочешь знать, мне давно эта паршивая школа осточертела! — продолжал горячиться Агафон.— Только из-за матери и ходил туда. Чуть на колени передо мной не падала: «Окончи школу, как все люди, Христом-богом молю». И хоть лбом об стенку — не мог ей доказать, что незачем мне портки за школьной партой зря протирать.

— Почему зря?

Ответа не последовало. Ссутулясь и глядя в одну точку, совершенно позабыв, как видно, о моем присутствии, Агафон долго молчал. Меня начало это тяготить, я кашлянул. Не поднимая глаз, он сказал:

— Знал бы ты, как мне тошно — жить неохота!

Такая безнадежная, угрюмая тоска прорвалась в этих страшных словах! «Только не расслабляться! — приказал я себе опять мысленно.— Жалость его может возмутить». Осторожно спросил:

- Может, все-таки поделишься?

- А что толку турусы на колесах разводить?

- О толке поговорим попозже.

— Ладно, коль припала такая охота в чужих делах копаться! Вчера такое случилось... Места себе не нахожу... Сегодня, чуть свет, мать его в больницу повела, родителя.

Наверно, в моих глазах отразился ужас — Агафон искоса взглянул на меня и криво усмехнулся.

— Весь день вчера, как с урока ушел, до темноты я по городу прошатался. В ходьбе мысли живей в голове ворочаются — надо было придумать, как матери сказать: в школу больше ни ногой. Но никак не придумывалось. Зашел в кино, чтобы отвлечься, но картина оказалась дерьмовая, я плюнул и ушел. А тут еще живот с голодухи

начало подводить, махнул я рукой на свои мысли: «Э, будь что будет!..»

Судорожно сглотнув слюну, продолжал:

— Еще на лестнице слышу: что-то в нашей квартире опрокинулось и зазвенело. Меня как кипятком обдало... Ключ у меня свой — распахиваю дверь, так и есть: он мать по полу волтузит. Платье на ней разодрано чуть не до подола, один рукав на нитке мотается; волосы всклокочены, под глазом синяк. И ни единого звука; молча терпит, не то что иные женщины — чуть к ним прикоснулся, во все горло вопят. Ну и помутилось у меня в голове...

Подойдя к окну, Агафон распахнул форточку и, не поворачиваясь, глухо сказал:

- А ты про школу... Меня ведь, по совести-то, судить надо... Кинулся я мать вырывать, отца отшвырнул, а он и упал, голову расшиб. Плохо мне сейчас, пойми.

- Ну, ты же за мать заступился...— растерянно сказал я.

- Ладно, все. Тебе пора,— перебил меня Агафон.— Мать с минуты на минуту должна прийти, встречаться вам с ней ни к чему.

На пороге я задержался:

- Не забыл номер нашего телефона? Позвони мне.

Агафон не отозвался.

- Очень прошу, позвони. Обещаешь?

- Ладно, позвоню.

Возвращаясь домой, я, наверное, шагал, как лунатик, не разбирая дороги. Под ногами чавкало, в одном месте чуть не до колен угодил в лужу, но, лишь придя домой, ощутил, что промок. Одна мысль оглушительно стучалась в голове: Агафону нужно помочь и как можно скорее.

Но как?

И снова, как три дня назад на трамвайной остановке, меня ожгла та же мысль — о моем «тайном даре». Ведь есть же люди — гипнотизеры, способные творить чудеса, например Вольф Мессинг.

Если могут другие, может быть, смогу и я?

8

Сегодня выдался удобный случай поговорить с Валерием Петровичем. Заглянув к нему в комнату, увидел: полулежа на диване в расслабленной позе, он рассеянно листает журналы.

- Валерий Петрович, мне надо кое-что узнать у вас. Очень важное.— Я переступил порог.— Можно?

- Конечно, Егор! Охотно тебя проинформирую, если это окажется в моих силах,— отозвался он.

На какие-то мгновения я замялся, не зная, с чего начать.

- Как-то за праздничным столом вы завели со своими гостями разговор о таком Вольфе Мессинге... Помните?

- Вполне возможно. И что из этого следует?

- Тот разговор слишком быстро кончился, а мне хотелось бы узнать об этом необыкновенном человеке побольше.

- Что ж, вполне естественное желание. Тем более в твоем возрасте.— Валерий Петрович решительно отодвинул журналы в сторону.— Лет восемнадцать назад в нескольких номерах журнала «Наука и религия» была напечатана автобиографическая повесть Вольфа Мессинга под названием «О самом себе». Повесть, прямо скажем, фантастическая!

- Фантастическая? — переспросил я.

- Фантастическая — в смысле всего того чудодейственного, невероятного, что Мессинг поведал о себе. Кажется, тогда за столом я об этом и рассказывал.

- Расскажите снова, дядя Валера. (В редких случаях я называл его именно так.)

- Ладно, история жизни этого невероятного человека почище всякой сказки, а кто не любит слушать сказки?

Способность внушения у Мессинга проявилась как бы нечаянно: одиннадцатилетним мальчиком ехал поездом из родной Польши в Берлин; ехал, как у нас принято говорить, зайцем. На границе в вагон зашел контролер и вытащил безбилетника из-под лавки. В руках мальчишки оказался бумажный клочок — он протянул его контролеру, страстно, всеми силами своей души желая, чтобы произошло чудо. И оно произошло: контролер принял грязную бумажку за билет. Прокомпостировал и сказал: «Что же ты, чудак, под лавкой прячешься?..»

Дверь раскрылась, вошла тетя Агния.

По привычке взъерошив мне волосы, полюбопытствовала:

- О чем речь? У Егора, вижу, глаза блестят.

- Не о чем, а о ком,— поправил Валерий Петрович.— О знаменитом гипнотизере, Вольфе Мессинге. Помнишь, мы с тобой читали его повесть?

- Несчастнейшем этом человеке? Конечно, помню.

Я только хотел спросить, почему Мессинг «несчастнейший», но не успел: тетя Агния заторопилась на кухню, где у нее что-то пеклось.