Рождение дочери сильно встревожило всю семью Анненковых. Думали, что мы обвенчаны, одни желали этого и радовались, другие боялись. Особенно Анна Ивановна была этим озабочена. Она даже сама допрашивала, обвенчаны мы или нет, человека, которого я посылала к ней за приказаниями, когда отправляла его в Петербург. Сыну она отвечала, что не имеет ничего передать и ничего не послала ему, но человеку сулила 2 тысячи, чтобы только он открыл ей все. Тогда человек поклялся, что мы не обвенчаны. (Нужно объяснить тебе, почему бабушка так добивалась правды. Ты знаешь, что у отца твоего было большое состояние, из которого 7-я часть поступила бы мне, и все сестре твоей, если бы мы были обвенчаны (слово не разобрано); она не согласилась бы на это прежде, пока отец твой был знатен и богат, но когда он уже был осужден, она желала этого, чтобы спасти имение от наследников, которые тотчас же и начали ее преследовать, посылали всякий день к ней полицию и, когда узнали, что она хочет перезаложить имение, — они тоже спешили воспользоваться обстоятельствами, — тогда они объявили свои права и наложили запрещение. Она имела духовное завещание от дедушки на пожизненное пользование имением). Мне кажется, в эту минуту мать была бы рада узнать противное, потому что в таком случае я и дочь являлись наследницами, а старуха думала, что это может спасти состояние, которое в то время, как я узнала позднее, было уже сильно расстроено, несмотря на весь блеск и величие, окружавшие еще Анну Ивановну. Убедившись, что мы не обвенчаны, она решилась перезаложить имение и этим, конечно, погубила бы все окончательно, если бы родственники Анненковы, которые узнали о ее намерении, не поспешили бы заявить свои права и наложить запрещение. Таким образом была спасена та часть состояния, которая находилась в пожизненном владении Анны Ивановны по духовному завещанию мужа ее, Александра Никаноровича Анненкова. И уцелела настолько значительная часть, что впоследствии Иван Александрович, по возвращении из ссылки, получил из нее 10 тысяч десятин.

Все, что Анна Ивановна имела от своего отца, было ею прожито, все несметное ее богатство, все дорогие, драгоценные вещи, находившиеся в ее доме, все исчезло бесследно. За несколько лет до смерти она впала в болезненное состояние, и понятно, что живущие в доме делали, что хотели. Понятно, насколько рождение дочери Ивана Александровича должно было взволновать и встревожить всех ее приближенных. Крестины ребенка также всех озаботили. Я, как католичка, не спешила исполнить этот обряд. Тогда начали являться ко мне некоторые из родственников и стали уговаривать крестить ребенка в православную веру. Я наконец согласилась, и воспреемниками ее были Бахметьев и Титова.

Едва я оправилась от болезни, как начала собираться в Петербург, но никак не могла добиться паспорта. В то время меня начали осаждать приближенные Анны Ивановны то своим вниманием, то разными преследованиями. Пока я хворала, меня все забыли и оставили в покое, но когда узнали, что я хлопочу о паспорте, чтобы ехать в Петербург (опять прислали мне сказать, что если я поеду в Петербург, то только могу повредить этим отцу твоему. Чем могла повредить я, когда он был уже осужден?), то стали снова убеждать меня не ездить и даже интриговали, чтоб я не могла получить паспорта, но тут на помощь ко мне явилась одна француженка m-lle Фелис, которая жила в доме Шульгина, московского обер-полицмейстера. Она приехала ко мне, хотя я ее совсем не знала. «Я не имею удовольствия вас знать, — сказала она, входя ко мне, — но мне жаль вас, я знаю, что вам делают много неприятностей и не пускают в Петербург. Хотите иметь паспорт?» Я, конечно, с радостью приняла ее предложение. Через час у меня был паспорт, выданный Шульгиным. Много лет прошло с тех пор, но я не могу забыть услуги, оказанной мне добрейшей m-lle Фелис. (Когда я ныне была в Париже (в 1861 г.), я ходила благодарить ее.) Как только паспорт был в моих руках, так я, не медля ни минуты, собралась в дорогу и выехала в Петербург на другой день, поручив ребенка старушке Шарпантье.

Записки Анненкова из крепости. Лишения заключенных. Интриги Якобия. Тайные встречи. Учитель фехтования. План бегства за границу. Первое знакомство с Анной Ивановной. Опять в Петербурге. Покушение Анненкова на самоубийство. Опасная переправа через Неву. Ночное свидание. Внезапное отправление Анненкова в Сибирь. Гебль у великого князя. Фельдъегерь Желдыбин

По приезде в 1826 году в Петербург я остановилась в гостинице, где однако ж оставаться не хотела, и послала за Стремоуховым, чтоб просить найти мне квартиру, что он тотчас же исполнил, и я на другой день переехала в Офицерскую улицу. Никогда не забуду всех услуг, оказанных мне Стремоуховым. Он сообщал мне все новости и своими услугами много раз выводил из разных затруднений. Ему обязана я, что вскоре по приезде в Петербург получила записку от Ивана Александровича через какого-то унтер-офицера. Можно себе представить мой восторг при получении этой первой записки со дня нашей разлуки. Я узнала, наконец, что человек, столь дорогой для меня, жив, но узнала также, в каком он находится отчаянии. В записке было только несколько слов, но в этих словах было столько выстраданного и пережитого, что сердце болезненно сжималось, читая их: «Ой es tu done, — писал мой неизменный друг, — qu'as-tu fait, mon enfant? Mon dieu, pas aiguille pour aneantir mon etre!» («Где же ты, что ты сделала, мое дитя? Боже мой, ни одной иглы, чтобы уничтожить мое существование»). За эту записку надо было дать 200 рублей унтер-офицеру, конечно, в то время ассигнациями[48]. Стремоухов также сказал мне, что, если я желаю видеть Петропавловскую крепость, то это возможно будет сделать, и объяснил моему человеку, как пробраться туда. Я тотчас же отправилась. Когда мы подходили к крепостным воротам, я невольно приостановилась, но человек мне сделал знак, что можно идти далее. Мы осторожно пробирались. Когда вошли во двор, человек показал мне на окна, вымазанные мелом, прибавя вполголоса: «Там сидят они». Но окон было много, и как было узнать, за которым из них мог сидеть Иван Александрович. (Он сперва был в Невской куртине, потом в Николаевской.) Несмотря на неудачу моих розысков, я все-таки возвратилась домой гораздо покойнее от одной мысли, что я недалеко от любимого человека, и с надеждою скоро увидеть его.

Между тем, ко мне явились люди, которые служили прежде Ивану Александровичу (и, не знаю как, открыли, что я в Петербурге), и объяснили, что один из родственников, именно Якобий (один из тех, которые считали себя его наследниками), бывает у него в крепости и только раздражает его своими визитами. (Якобий видел твоего отца раз в неделю у коменданта крепости, как это было дозволено всем родственникам осужденных. После сентенции к нему явился на свидание и Н. Н. Анненков, нынешний контролер, но не затем, чтоб поддержать его или утешить родственным участием, а затем, чтоб узнать его распоряжения об его состоянии. Вообще в этом отношении с ним поступали отвратительно, все объявили права свои на наследство, иные писали записки и просили не забыть о них в своих распоряжениях, другие просили то одну, то другую вещь на память.) («О свиданиях» — заметка в рукописи) От них я узнала, что Якобий имел от матери Ивана Александровича 1500 рублей, которые должен был передать ее сыну, но нашел, что эта сумма велика для крепости, и передал только 500 рублей, а остальные оставил у себя[49]. Иван Александрович зашил эти деньги в помочи, но однажды, когда он был в бане, помочи распороли и деньги вынули (вероятно, часовые. Ничего нельзя было иметь, крали все ужасным образом). Таким образом, несчастный узник был лишен возможности получить то, что другие имели на свои деньги, и часто подвергался даже голоду, не будучи в состоянии выносить пищу, которую давали в крепости, хотя для того, чтоб кормить осужденных, отпускались довольно большие деньги, но они, вероятно, расходились по разным карманам, а их кормили довольно плохо. (Вообще их кормили сносно только до сентенции.) Самое чувствительное лишение было — недостаток белого хлеба, и, чтобы иметь его, Иван Александрович распустил свои серебряные эполеты, которые ему удалось каким-то образом продать. Много еще других подробностей сообщили мне бывшие слуги Ивана Александровича. Преданность их ему и участие, которое они принимали в судьбе своего барина, трогали меня до слез. Якобия я знала за человека грубого и черствого, но не имея возможности открыто просить свидания с Иваном Александровичем, я решилась обратиться к посредничеству его, как ни был он мне противен (Якобий принял меня очень сухо и даже не посадил). Я умоляла передать Ивану Александровичу, — чтобы как-нибудь только дать ему знать, что я в Петербурге, — крест, который я всегда носила, куда я спрятала бумажку со словами: «Je te suivrai en Siberie» («Я пойду за тобой в Сибирь»). Завернув все это хорошенько в цепочку, я передала Якобию. Крест он передал, но на вопрос Ивана Александровича: «Pauline est ici?» («Полина здесь») не знаю почему, нашел нужным ответить, что нет, и уверял, что получил от меня крест еще в Москве. Невозможно себе представить, до какой степени люди иногда бывают злы без всякой причины. Так, Якобий преследовал меня, как только мог, наговаривал на меня плац-майору крепости Подушкину, убеждая его не пускать меня в крепость, и тот одно время приказал гонять меня, так что однажды я была выведена из церкви. Не могу забыть, сколько я страдала от Якобия. Иван Александрович его также очень не любил, но он был единственный из родственников, который бывал в то время в крепости, и мы оба поневоле хватались за него, чтобы добиться свидания. Однажды Иван Александрович передал ему письмо ко мне. Узнав об этом случайно, я следила за Якобием. В крепость я пробиралась беспрестанно, и видя, как Якобий выходил от коменданта, я бросилась к нему и умоляла отдать мне письмо, но он грубо отвечал, что никакого письма не имеет. Между тем, отошедши от него, я заметила, что он вынул письмо из кармана и собирается прочесть его. Я снова бросилась к нему с мольбами, но он почти оттолкнул меня. Впоследствии я узнала, что письмо это было передано Якобием матери Ивана Александровича. Вообще все родственники с ее стороны и все жившие в ее доме относились к ее несчастному сыну отвратительно. Они осаждали его своими письмами, пока он был в крепости. Одни напоминали не забыть их в своих распоряжениях, другие просили то одну, то другую вещь на память. Якобия я однажды застала в дорогом, очень богатом халате Ивана Александровича и в его торжковых сапогах. Даже очки золотые Ивана Александровича, с которыми тот по своей близорукости никогда не расставался, были на Якобие. Впоследствии очки эти от него вытребовали.