(Я уже сказала, что родственники имели право видеть узников только раз в неделю, каждый имел свой день. Их приводил на свидание плац-адъютант к коменданту, оставались один час, не более. На одном из этих свиданий был забавный случай с Луниным. Тетка его, К. Ф. Муравьева, которая постоянно бывала у своих сыновей, иногда видала и Лунина — своего племянника. Комендант Подушкин всегда угощал чаем дам, приходивших на свидание. Однажды, когда сидели у него Муравьева и Лунин, по обыкновению принесли поднос с чашками…

К отцу ходили в среду, но я не могла прийти сказать открыто, что желаю его видеть, я не имела даже прав родственницы и должна была придумывать разные разности, чтобы добраться до него.) Чтоб пробраться в крепость, мне всякий раз стоило большого труда, а иногда и много денег, но это нисколько не охлаждало меня. Я беспрестанно и всюду появлялась, так что на меня, наконец, был сделан донос такого рода, что есть одна француженка, которую так часто видно, что она уже надоела всем. Когда об этом доложили государю, он отвечал: «Оставьте ее». Как я ни хлопотала, но не могла добиться видеть Ивана Александровича иначе, как во время прогулки и не более как минут на пять. В первый раз, когда мне наконец привелось его встретить, он проходил мимо меня в сопровождении плац-адъютанта. Вид его до такой степени поразил меня, что я не в силах была двинуться с места: после блестящего кавалергардского мундира на нем был какой-то странный костюм из серой нанки, даже картуз был из той же материи. Он шел тихо и задумчиво, опустив голову на грудь, и прошел мимо, не узнав меня, так как был без очков, без которых ничего не видел. В ту минуту я уже немного опомнилась от своего первого впечатления и заметила, что плац-адъютант мне делал едва заметный знак рукой, чтобы я подошла, но я не решилась это сделать, так как стояла против гауптвахты, на которой в это время меняли караул, и чтобы как-нибудь привлечь внимание Ивана Александровича, я пустила собачку, которую держала на руках и с которой никогда не разлучалась, и потом стала звать ее. Тогда я увидела, что Иван Александрович очень удивился, услышав мой голос, и вернулась домой, успокоенная несколько мыслью, что он уже знает о том, что я в Петербурге. В другой раз, переодевшись в платье горничной, когда я снова бродила по крепости, я вдруг увидела Ивана Александровича, который, гуляя по садику, куда их выпускали также, подошел к калитке и приостановился. В один миг я бросилась к нему на шею, крепко обняла, поцеловала и исчезла прежде чем часовой успел одуматься.

Главное, что заботило меня в то время, — это мысль, что он подвергается разным лишениям. Особенно я не могла помириться с тем, что он часто бывает голоден, и ломала себе голову, каким образом доставлять ему что-нибудь съестное. Передать что бы то ни было невозможно было без посредства Подушкина, а тот каждый раз ломался и говорил, что он подвергается страшной ответственности, однако ж каждый раз соглашался, когда я делала подарки его дочери. Таким образом я часто снимала с себя то ту, то другую вещь, которую тогда носила, и наконец отдала лорнет с цепочкой, несмотря на то, что мне было очень больно с ним расстаться, так как это был подарок Ивана Александровича.

Не одна я пробиралась в крепость, другие дамы делали то же самое, несмотря на то, что для них были назначенные дни для свидания с мужьями. Но так как назначался один день в неделю, то этого им казалось мало, и они пользовались минутами гулянья, чтобы повидать своих мужей[50]. Так, однажды я встретила в большом волнении Михаила Александровича Фонвизина, который, вероятно, привык видеть во время прогулок жену свою. Он спросил меня: «Madame, n'avez vous pas vu passer une tres jolie femme?» («Сударыня, не встретили ли вы очень красивую женщину?»).

В это время я познакомилась с Гризье, бывшим учителем фехтования в Москве, у которого и Иван Александрович брал уроки. Рассказы Гризье впоследствии дали повод Александру Дюма написать по поводу меня роман под заглавием «Memoires d'un maitre d'armes». (He могу не вспомнить с благодарностью то, что сделал Гризье.) Гризье пришел ко мне с полным желанием и готовностью услужить мне и бывшему его ученику, которого он, как видно, очень любил, и так любезно предлагал располагать его кошельком, говоря, что знает очень хорошо, как дурно относятся родные к Ивану Александровичу, что, наконец, заставил меня воспользоваться его услугами. Я взяла у него 200 рублей, которые, конечно, поспешила потом возвратить при первой возможности.

Между тем у меня явилась очень смелая мысль, которую я решила привести в исполнение, это увезти Ивана Александровича за границу. А случай познакомил меня с одним немцем, который продавал мне свой паспорт за 6 тысяч рублей. Беспрестанно бывая в крепости, я познакомилась там со многими и узнала, что вывести оттуда Ивана Александровича было бы не так трудно, как казалось сначала. Потом мы могли сесть на купеческое судно и с помощью паспорта, под чужим именем, пробраться далее. Но для этого необходимы были деньги и много денег, а у меня их не было. (Тогда отец твой советовал мне ехать к его матери, надеясь, что она поможет нам.) Тогда я начала придумывать разные хитрости, чтобы пробраться к матери Ивана Александровича, от которого, впрочем, я тщательно скрывала свое намерение, так как была уверена, что он не согласится на бегство, в то время как товарищи его должны будут отправиться в Сибирь. Но я мечтала уговорить его в решительную минуту, а пока убеждала, что мне необходимо ехать к его матери, на что он наконец согласился. Ему, так же как и всем, было известно, что нелегко попасть к его матери, Анне Ивановне, которая жила недоступной барыней. Чтоб помочь мне пробраться в заколдованный дом старухи, он написал три письма, два — к родственницам, живущим в доме, именно — к Титовой и Карауловой, а третье — к Варваре Николаевне Анненковой. Только эта последняя имела достаточно твердости характера, чтобы сказать Анне Ивановне обо мне, когда я приехала в Москву. Другие не подумали и заикнуться.

Сначала старуха очень встревожилась, объявила, что Варвара Николаевна поступила неосторожно, сказав ей без особых приготовлений, что я вернулась из Петербурга, но на другой день прислала за мной карету. Карета была у моего подъезда в 9 часов вечера. Я, конечно, не заставила ждать себя, зато меня заставили ждать в приемной комнате и только в 2 часа ночи позвали к моей будущей belle-mere. Встреча наша, конечно, не могла обойтись без внутреннего волнения с той и другой стороны. Я с трудом сдерживала биение моего сердца, столько уже выстрадавшего. В эту минуту во мне с новой силой проснулось то чувство гордости и сознания своего достоинства, которое заставляло меня сначала избегать и удаляться Ивана Александровича. По совести я могла смотреть прямо в глаза этой надменной женщине, потому что не искала ее сына в то время, когда он был знатен и богат, и если предалась потом всею силой любви к нему, так это потому, что он казался глубоко несчастным.

Когда я вошла в комнату Анны Ивановны Анненковой, она сидела в большом кресле. Один угол этой комнаты был весь уставлен образами, что меня поразило, как француженку. Перед образами теплилась лампада. На старухе был пышный ночной туалет, один из тех, какие ею совершались на ночь. Она была вся в белом, я была вся в черном. Входя, я поклонилась ей очень церемонно, она привстала с своего кресла. Тогда одна из окружавших сказала мне: «Ma cousine veut vous embrasser, madame» («Моя кузина хочет вас поцеловать, сударыня»). Я подошла ближе, она бросилась ко мне на шею и зарыдала. Я хотела ее утешать, она остановила меня: «Laissez moi pleurer, madame, ces larmes me feront du bien» («Дайте мне поплакать, сударыня, эти слезы принесут мне облегчение»). В эту минуту казалось, что все величие, окружавшее эту женщину, ее оставило: она являлась матерью. Но этот порыв материнского чувства продолжался недолго. (Потом она благодарила меня, говорила, что я ангел-хранитель ее сына, что без меня он бы погиб.) У меня были письма ее сына, которые я просила позволения прочесть ей, на что она изъявила свое согласие. В одном из писем сын просил ее позаботиться о нем, обеспечить жизнь его в Сибири, и так как он лично не имел ни на что права, то просил все сделать на мое имя. Все это она прослушала молча и не сказала ни слова, но когда я (начала читать другое письмо, в котором сын ее просил помочь бежать за границу) стала говорить ей о своем намерении увезти Ивана Александровича за границу, она откинулась назад в своем кресле и отвечала: «Mon fils un fuyard, madame? Je n'y consentiгаi jamais, il subira son sorthonorablement» («Мой сын беглец, сударыня!? Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе»). Ответ прекрасный, может быть, но заглушающий чувства матери. Я же думала в эту минуту более всего о самом Иване Александровиче, и невольно воскликнула: «C'etait bon pour les romains, madame, mais ce temps est passe» («Это годится для римлян, сударыня, но это время уже миновало»). На этом и кончилась моя попытка увезти Ивана Александровича за границу[51].