Письмо это было мною отправлено с человеком к Николаю Николаевичу Анненкову, адъютанту великого князя, с просьбой передать его высочеству, что Николай Николаевич не замедлил сделать, как пришел мне сказать человек, которого я посылала.

(Когда я послала к нему письмо, то наказала человеку не отдавать его, если будет дежурным адъютантом Н. Н. Анненков, так я была уверена тогда в его нерасположении, что и оказалось потом. Но человек возвратился, отдавши письмо, — дежурным был Бибиков). В это время я подошла к окну и увидала, что великий князь садился в коляску с Лобановым, чтобы ехать к государю. Кн. Лобанов говорил что-то с оживлением, а великий князь, казалось, внимательно слушал его. У меня нервы так были расстроены и напряжены, что мне показалось, что они говорят обо мне. Эта мысль так меня встревожила, что я вскрикнула вслух, несмотря на то, что была одна в комнате: «C'est de moi, qu'ils parlent!» («Это они говорят обо мне»). Человек прибежал на мой крик и спрашивал, что со мной, но я сама не знала, что со мною делается.

Через час Палю пришел за мной, и мы пошли с ним к дворцу приискивать место, где встать, так как на другой день я должна была подать просьбу государю. Перед дворцом была такая толпа, что мы с трудом могли пробраться к подъезду. Едва остановились мы, как я увидела на балконе Лобанова с великим князем. На этот раз я не ошиблась, что Лобанов говорил обо мне, потому что он с балкона показывал на нас. Услышав в то же время за собой какой-то шум, я обернулась и увидала верхом жандармского генерала. Это был граф Бенкендорф. Он горячился и, опять-таки указывая на нас, подозвал к себе квартального, который тотчас же подошел. В эту минуту я жестоко струсила: мне представилось, что меня приказывают схватить и отправить за границу. Я до такой степени растерялась, что совершенно бессознательно сняла с себя часы, деньги и отдала все это человеку моему, который очутился тут, следуя за нами, конечно, из любопытства. Между тем квартальный подошел к Палю, спросил, как его зовут, жена ли я его? Палю отвечал, что нет, дочь — нет. Я стояла чуть жива и дрожала, как лист, в полной уверенности, что меня тотчас же схватят. Но в это время подоспел мне на помощь князь Лобанов-Ростовский. Сошедши с балкона, он подошел ко мне со словами, которые в эту минуту были как нельзя более кстати, потому что иначе, мне кажется, я бы от страха и отчаяния лишилась рассудка, если бы этот страх не рассеялся тотчас же. Лобанов говорил, что моя просьба уже известна великому князю, что его высочество будет ходатайствовать за меня перед государем, и что я могу надеяться на успех. Когда подошел к нам князь Лобанов, квартальный тотчас же исчез, чему я более всего была рада («О бале» — заметка в рукописи).

Все-таки я вернулась домой совершенно разбитая и утомленная. Ночь я провела в ужасных мучениях, то терзаемая сомнениями, то поддерживаемая надеждою. К утру только, часов в пять, я начала было засыпать, как вдруг меня разбудил страшный шум барабанов. Я вскочила, стала прислушиваться и была очень удивлена тем, что шум этот происходил в комнате великого князя. А так как мою квартиру отделяла только одна стена от помещения великого князя Михаила Павловича, то понятно, что я не могла спать под этот шум. Великий князь учил барабанщиков выбивать бой. Я встала и подошла к окну, чтобы освежить себя утренним воздухом. Тут поразила меня сцена, которая, как иностранку, меня очень заняла. У подъезда великого князя стоял солдат, очень красивый мужчина, большого роста, затянутый в мундир, и такой прямой, что походил на деревянного. Около него суетился офицер, осматривал со всех сторон, обмахивал своим батистовым платком пыль с мундира и даже сапог. Я догадалась, что они должны были представляться великому князю. (Эта сцена развлекла меня немного.) Когда все затихло, я снова предалась своим думам и ожиданиям.

Наступающий день был самым решительным для меня в жизни. Я должна была быть у дворца с моею просьбою к десяти часам. Когда пришел за мною Палю, я давно уже была одета и ждала его. На мне было белое простое платье, шляпка с огромными полями, как тогда носили, и черная турецкая шаль. У дворца опять была толпа. Мы с Палю встали как можно ближе к подъезду. Мой старик тоже принарядился. Одетый в черный фрак, с шляпою в руках, с его седыми, густыми волосами, зачесанными назад, он был очень представителен. Князь Лобанов предупредил меня, что бой барабанов должен будет возвестить выход государя. К одиннадцати часам барабаны забили, и на лестнице дворца показался император Николай Павлович в сопровождении целой толпы генералов и адъютантов. Я была снова поражена гробовым молчанием, которое царствовало в толпе, и подумала, что у нас во Франции бывает не так. За государем следовал князь Лобанов. Он оглянулся в ту сторону, где мы стояли с Палю, и от моего напряженного внимания не ускользнуло, что он что-то сказал государю. В эту минуту я чувствовала, что силы оставляют меня, ноги дрожали, и не мудрено: с тех пор, как я выехала из Москвы, я ни разу не села за стол, чтобы съесть хотя бы ложку бульона, и питалась одной сахарной водой. Мюллер присылал мне каждый день целый обед из дворца, но я ни до чего не дотрагивалась и отдавала все человеку. Упоминаю об обедах потому, что это дало повод ко многим толкам (говорили, что мне присылал обед сам государь, но, право, мне было не до обедов). Я так ослабела в то время, что должна была сделать большое усилие, чтобы подойти к государю. Когда я протянула руку, чтобы вручить ему просьбу, Николай Павлович взглянул на меня тем ужасным, грозным взглядом, который заставлял трепетать всех. И действительно, в его глазах было что-то необыкновенное, что невозможно передать словами. Вообще во всей фигуре императора было что-то особенно внушающее. Он отрывисто спросил:

— Что вам угодно?

Тогда, поклонившись, я сказала:

— Sire, je ne parle pas le russe, je veux implorer la grace de suivre en exil le criminel d'etat Annenkoff.

— Ce n'est pas votre patrie, madame, vous seriez, peutetre, bien malheureuse.

— Je sais, Sire, mais je suis prete a tout (je suismere) (— Государь, я не говорю по-русски, я хочу получить милостивое разрешение следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым.

— Это не ваша родина, сударыня. Может быть, вы будете очень несчастны.

Я знаю, государь, но я готова на все (я — мать).).

— Тогда государь сделал знак кому-то, чтобы взяли просьбу, между тем приложился, все смотря мне в глаза. Я низко присела. Потом, садясь в коляску, Николай Павлович приложился еще и, наконец, отъезжая, обернулся в мою сторону и приложился в третий раз. Я никак не думала, чтобы все три поклона императора относились ко мне. Но Палю, который поддерживал меня сзади под руки (потому что я дрожала, как лист, от волнения), шептал мне: «Rassurez vous, cela va bien, Tempercur vous salue» («Успокойтесь, все хорошо, государь вас приветствует»). (В самом деле, Николай был чрезвычайно любезен). Все это ободрило меня. Я возвратилась домой гораздо покойнее и с какою-то уверенностью и надеждой на успех.

После обеда государя Мюллер прибежал ко мне с сияющим лицом, поздравлял и уверял, что дело мое выиграно, потому что государь за обедом говорил обо мне и, видимо, был тронут моей просьбой. Государь был в самом лучшем расположении духа и говорил Мюллеру, который стоял за его стулом: «Mais vous voulez done nous faire mourir, mon cher, a force de nous faire trop bien manger» («Но, мой друг, вы хотите нас уморить, заставив так много есть»).

Вечером я пошла в сопровождении Мюллера к князю Лобанову, который повторил мне слово в слово то, что я уже знала, прибавив, что он заранее уверен в моем успехе. Потом сказал, что барон Дибич очень желает меня видеть и что я хорошо сделаю, если пойду к нему. Я, конечно, готова была исполнить желание Дибича, но меня смущало только идти одной, так как Палю в этот вечер не мог сопровождать меня. Откладывать, впрочем, было некогда, и я решилась отправиться, взяв человека, чтобы проводить меня. Дибич занимал маленький домик против самого дворца, с прескверной лестницей, которая вела на балкон, и другого входа в его квартиру не было. Когда я подошла и увидела на балконе множество военных, то очень сконфузилась и, обращаясь к человеку, который понимал по-французски, невольно сказала: «Mon Dieu, com-bien d'officiers!» («Боже! Сколько офицеров!»). Добрый мой Степан ободрял меня, говоря: «Ничего, барыня». Тогда я преодолела робость, овладевшую мною в первую минуту, завернулась в свою шаль, надвинула шляпу на глаза, стараясь скрыть лицо, и стала подниматься по лестнице. Едва я поднялась, как ко мне подбежал какой-то адъютант, говоря, что барон не может принять меня, потому что едет сейчас к государю, так как государь оставляет Вязьму. Я отвечала: «Veuillez dire au baron, monsieur, qu'il a desire me voir» («Будьте добры сказать барону, что он хотел меня видеть»). В это время, взойдя в переднюю, я увидела целый ряд комнат перед собою и в самой дальней Дибича, который шел ко мне навстречу. Он был маленького роста, поразительно дурен собою и шел, хромая и переваливаясь с боку на бок. Подходя ко мне, он повторил то, что я уже слышала два раза: «L'cmpereur a lu votre supplique, mada-me, il en a ete louche, j'ai lu aussi et j'ai verse des larmes, je vous felicite, vous reussirez» («Государь читал вашу просьбу, сударыня, он был расстроган. Я ее тоже читал и прослезился. Поздравляю вас, ваша просьба будет исполнена»).