Незаметно, неслышно пролетело серо-голубое полярное лето, и снова свирепым норд-остом ворвался октябрь. Мой отпуск был уже недалек, как вдруг — неожиданная телеграмма: «Выезжаю».

На этот раз я встретил Марину не в Мурманске, а на причале рейсового катера. Знакомо пахнуло на меня ее духами, но сама она опять была новая: тихая и очень ласковая. Тот вечер я помню до мельчайших подробностей. Марина сказала, что ей нужно серьезно поговорить со мной, но дома она не хочет — соседи услышат. Мы вышли в сивые сумерки. Сыпал снежок, мелкий и твердый. Зима производила первую разведку. Марина взяла меня под руку и, переступив черными сапожками, пошла в ногу.

— Почему ты улыбаешься? — спросила она.

— Не знаю. Просто так.

— Сережа, я много думала о нас с тобой. И советовалась с папой.

— Папа — это голова, — сказал я.

— Ты можешь быть хоть немножко серьезным? Так вот: мы должны уехать с Севера.

Я посмотрел на нее:

— Почему?

— Из-за климата, конечно. У меня очажки в легких, ты знаешь.

Мы поднялись на пологую скалу и прошли мимо освещенных окон столовой, известной под названием «Ягодка». Дальше начинался «Чертов мост» — длиннейшие мостки, которые, падая и взлетая, вели через овраг в старую часть города.

Из оврага тянуло острым холодом…

— Я знаю, что твои очажки зарубцевались еще в детстве. Чего ты о них вспомнила?

— Зарубцевались, но следы остались. Но дело не в этом.

— В чем же?

Марина быстро взглянула на меня и обеими руками обвила мою руку.

— Я привезла хорошую справку. Тебя не имеют права держать здесь, если жена больная.

— Но ты не больная.

— Господи! — с досадой воскликнула она.

Некоторое время мы шли молча. Отчужденно постукивали по деревянным мосткам ее каблуки. Снег усилился и стал мокрым и липким.

— Марина, — сказал я, остановившись и взяв ее за плечи, — очень прошу тебя: не будем больше об этом говорить.

Лицо ее было красиво сейчас, как никогда.

— Просто ты не хочешь, чтобы я была с тобой.

— Очень, очень прошу тебя, Марина…

— Да, не хочешь. А если хочешь — напиши рапорт и приложи мою справку. Тебя переведут на юг, и мы всегда будем вместе.

Снег повалил густыми мокрыми хлопьями. Я что было сил стиснул ее плечи.

— Здесь совсем не плохо, Марина. Ты привыкнешь и увидишь, что не плохо. И служба у меня как будто хорошо идет. Разве не все равно, где жить? Есть места в тысячу раз хуже. Ты привыкнешь… — Я говорил и говорил, торопясь и пугаясь жесткого выражения, появившегося в ее глазах.

— Пусти, мне больно. — Она стряхнула снег с платочка. — Ты напишешь рапорт, или я уеду.

— Не напишу.

Тут я впервые увидел, как она заплакала. У нее кривились губы. Может быть, она злилась на себя за то, что плачет.

— Ты думаешь только о себе! — сказала она, глотая слезы. — Но своих соседях. Твои товарищи для тебя важнее, чем я… Если ты не подашь рапорт, я навсегда уеду, так и знай!

Она побежала по мосткам обратно.

— Ну и уезжай! — крикнул я ей вслед.

Я медленно побрел сквозь снег: вдоль мохнатых перил «Чертова моста», сквозь строй ослепших улиц… Когда я вошел в каюту, Володя воззрился на меня, как на белое привидение.

Он ни о чем не стал спрашивать, хотя отлично знал, что приехала Марина. Он притащил чаю, потом пришел Зайцев. Они принялись подшучивать друг над другом, и вспоминали веселые истории, и угощали меня ветчиной. Иллюминатор совсем залепило снегом, в батарее шипело и пощелкивало, из плафона лился в каюту мягкий свет.

Прошло несколько дней. Я не знал, уехала Марина или нет. Как-то утром Володя молча передал мне записку. Круглым твердым почерком было написано: «Сергей, уезжаю сегодня пятичасовым катером. Если хочешь, приди проводить». У меня перехватило дыхание. Я кинулся к Зайцеву и отпросился на час. Не помню, как я добежал до дому. Марина стояла посредине комнаты с платьем в руках над открытым чемоданом…

Не хочу вспоминать эту сцену. Я подал рапорт и приложил к нему справку Марины.

И вот я служу на юге. Уже два с лишним года. Я сижу в техотделе и заведую фондами технического снабжения.

Здесь очень жарко, и Марина в начале лета уезжает обычно в Ленинград и прихватывает всю осень. Она всегда не в ладах с климатом.

В сущности, я никак не могу отвыкнуть от холостяцких привычек.

«Холодная погода со снегопадами на Кольском полуострове…»

Я смотрю из окна на сухие, облитые солнцем тротуары — и не вижу их. Я вижу снежную круговерть и «Чертов мост», уходящий в сизый сумрак. И нашу теплую каюту, и Зайцева, читающего «из Матфея». И, конечно, Володю Фомичева с его грандиозным аппетитом, возрастающим при качке. Я вижу, как летом, по воскресеньям, если нет дождя, матросы танцуют друг с другом под радиолу возле Циркульного дома. Вижу сопки, и серые изломы гранита, и ревущие дали моря Баренца…

Сводка погоды разбередила мне душу. Я слышу зов Севера. Почему бы снова не взять меня на подводную лодку? Разве после зайцевской школы можно что-нибудь забыть? Я не забыл. Пусть назначат хотя бы «движком» — начну все сначала.

Взять лист бумаги и написать рапорт…

Черт побери, так я и сделаю!