Вся операция по забору пробы заняла пятнадцать минут — и то лишь потому, что мы не спешили.

Дирижабль тронулся и медленно поплыл к северу. В пятидесяти метрах от берега он опять завис над поверхностью.

Вика отметила место на карте.

— Получается? — спросила она нас, подняв вторую пробу.

— Безусловно, — согласился отец.

Я не ответил ничего. Потому что смотрел, как к нам приближался огненный шмель. Или стрела. Или игла. Или даже вампир. Не очень-то разберешь, какой ракетой тебя собираются сбить, когда видишь ее фас.

Авиаторы видели ракету тоже. Мы начали маневр расхождения, но — не успели.

Куда ударила ракета, я не разглядел. Не до того. Сдернул Вику на пол, крикнул Романову, чтобы ложился, — и сам забился в угол. Угла, впрочем, не было: проектировщик дирижабля предпочитал овалы.

Заработал пулемет, опять не скажу какой, «Корд», «Утес» или устаревший, но по-прежнему смертоносный Дегтярев-Шпагин.

Я не думал, что обшивка гондолы представляет серьезное препятствие для пули двенадцатого калибра. Но пулеметный обстрел — это математика. Вероятность. При стрельбе по воздушной цели очередями преобладает разброс пуль в вертикальной плоскости, потому вероятность попасть в горизонтальную цель ниже, чем в вертикальную, — так, по крайней мере, уверяют баллистики-теоретики.

Из гондолы в озеро хлынула вода — этак с тонну, с две, впрочем, легко могу ошибиться. Полагаю, какой-нибудь экстренный балласт. Мы быстро поднимались и, одновременно, летели прочь, совершая всяческие непредсказуемые пируэты. После короткой заминки возобновился пулеметный обстрел. Я лежал и считал — двадцать один, двадцать два, — начав с двадцати. Так быстрее. Доживем до тридцати? Дожили. До сорока? Пока живы. Сорок семь, сорок восемь…

Здесь, в нижнем отсеке, в отличие от салона, навигационного табло не было. Если уходим на сорока — хотя бы — это десять, нет, одиннадцать метров в секунду. Но под нами пока озеро, хотя до поверхности уже далеко, сто метров с лишкой, и лишка растет. Шестьдесят три, шестьдесят четыре — ага, тайга под нами.

Пулемет снова замолчал. Вышли из зоны обстрела? Или перезаряжают?

Когда я досчитал до сотни, затеплилась надежда — ушли. Если, конечно, не пустят вслед еще одну «Иглу» — если первая ракета была «Иглой». Дирижабль продолжал выделывать непредсказуемые траектории противозенитного маневра, и я приподнялся не без труда. Осмотрелся. В обшивке на уровне груди и выше — несколько отверстий, все-таки попали. Не зря ложились.

Вслед за мной стал подниматься и Алексей Александрович.

Я тут же лег обратно и только потом сказал:

— Так надежнее.

Романов все-таки сел, но когда и Вика решила подняться, он опять улегся и тоже сказал:

— Рано.

Так мы и пролежали три минуты. Потом Алексей Александрович все-таки встал. А я сел. Торопиться ни к чему.

Романов щелкнул переключателем, установленным на переборке, — не какой-нибудь сенсорной штучкой, а солидным, из тридцатых годов.

— Алло, управление, что случилось?

В ответ лишь негромкий шум.

Романов дважды повторил запрос, но никто не отвечал.

— Я поднимусь в салон, — сказал он нам и ступил на винтовую лестницу.

Я последовал за ним.

В салоне — тоже с десяток пулевых отверстий. Нет, стрелял пулеметчик метко, но целился, в отсек управления. И преуспел. Оба аэронавта были мертвы: даже одна-единственная пуля 12,7 для человека смертельна, а их в каждого аэронавта попало несколько. И разрушений обстрел причинил немало.

Если бы мы находились в вертолете, то погибли бы непременно. А так — живы и даже куда-то летим. Нет, мертвые не управляли дирижаблем, не двигали рычажки. Перед гибелью аэронавты задали управлению команду на противозенитный маневр, и он выполнялся неуклонно.

Романов вошел в отсек аэронавтов, быстро, без сантиментов, освободил правое кресло от тела, сел в него, не обращая внимания на кровь, и взялся за рычаги управления.

— Оболочка пробита, мы теряем гелий, — сказал он совершенно спокойно.

Теряем гелий? Действительно, подниматься перестали. Табло в салоне осталось неповрежденным и работало. Высота четыреста двадцать метров, скорость восемьдесят семь километров в час. Направление полета — запад. То есть мы не приближаемся к Замку, а скорее удаляемся.

Романов изменил курс и прибавил скорости. Высота пока сохранялась. Я, чтобы не стоять над душой, вернулся в салон и уселся в кресло. И Вика, умница, тоже не стала охать, кричать, а забралась в кресло с ногами и молча плакала.

Я решил, что обошлось, что мы доберемся до Замка, пусть и на одном крыле, но дирижабль начал снижаться.

— Критическая потеря, — сохраняя невозмутимость, сказал Романов. — Будем садиться.

И он сбавил скорость. Понятно, приземляться на скорости в сто пятьдесят километров — это пусть самолеты на аэродроме. А мы в тайге.

Показалась поляна. Очень вовремя. Или Романов специально к ней и правил, в чем я уверен совершенно.

— Сейчас мы приземлимся. Возможно, потрясет. Пристегнитесь, — скомандовал Алексей Александрович.

Пристегнуться? Да, оказывается, у кресел были ремни, оформленные под декоративные элементы. Наверное, ремни на дирижаблях имеют название, но чего не знаю, того не знаю.

Вика показала, что и как. Впервые летала она на дирижабле или нет, не знаю, но похоже, видела прототип раньше. Конечно, видела, раз так уверенно работала на заборе проб воды из озера. Возможно, он, именно этот дирижабль, ей бы потом и достался, Романову такой подарок сделать — что учителю купить новорожденной дочке погремушку. Даже проще.

— Папа сумеет приземлить дирижабль. Сбросит якоря, те сцепятся с землей, мы и сядем. — Вика сумела собраться. Теперь она успокаивала меня. Правильно. Лучший способ избавиться от собственного страха — позаботиться о других.

Мы опускались медленно, куда самолету. Наконец гондола коснулась земли. Но потребовалось десять минут, пока Романов разрешил нам встать.

Он вышел из кабины аэронавтов.

— Выбираемся и будем ждать снаружи. Но сначала нужно одеться. — Романов откинул стенную панель, за которой оказался шкафчик, вытащил три пакета.

— Это от клещей, от всяких комаров, от дождя, — опять пришла на выручку Вика.

В пакетах оказались бахилы и плащи. Ткань прочная, надёжная. И расцветка интересная. С лица плащи ярко-оранжевые, «спасайте меня все!», с изнанки — камуфляжные, «человек-невидимка».

Клещи, а пуще клещевой энцефалит — штука опасная. И спрятаться при случае — тоже хорошая идея. Мы-то не по-таежному одеты. Думали, полетаем в комфорте, а оно вон как обернулось.

Я натянул на ноги бахилы, надел плащ. Камуфляжем наружу.

Романов посмотрел на меня, но ничего не сказал. Не успел. Сказала Вика:

— А почему не оранжевой стороной? Оранжевой заметнее!

— Армейская привычка, — ответил я. — А заметить — нас заметят. Дирижабль, он вон какой, попробуй не заметь.

Вика посмотрела на отца.

— Верно. — Алексей Александрович тоже надел плащ на манер человека-невидимки.

— А я так буду, ярко, — начала разворачивать плащ Вика.

— Не стоит. Уж раз мы — отряд, то давай без раздрая.

Одевшись, мы напоминали то ли спасателей, то ли охотников на привидений.

— К нам вылетает вертолет. Будет через двадцать минут, — сказал Романов.

И достал — только из другого шкафчика — «Сайгу». Достал и повесил на плечо. Понятно, кто главный?

Вика спустилась вниз, вернулась с рюкзачком — так, килограмма на три, на четыре.

А мне пришлось взять рюкзак с питанием. Три пластиковые бутылки воды и сухие пайки. Для двадцатиминутного ожидания многовато, но я не спорил. Все правильно, двадцать минут запросто могут превратиться и в два часа, и в двадцать два.

Мы спустились по трапу.

Дирижабль реагировал вяло — похоже, газа вышло изрядно.

Романов повел нас к деревьям, до которых было метров сто. Шли быстро.

Зашли в тайгу, но неглубоко, на пятнадцать шагов. Вокруг нас березы, словно не в Сибири мы, а под Москвой. Светло, тут бы пикник устроить. Но нам не до пикника. За деревьями громада дирижабля возвышалась как цирк. Тот самый, казанский. Пробоина казалась совсем небольшой, а пулевых отверстий и вовсе не разглядеть с такого расстояния. Я прикинул. Около двух метров в поперечнике пробоина-то. Но это снаружи. За жесткой оболочкой дирижабля скрываются изолированные секции с газом, и что с этими секциями, отсюда не видно. Ладно, не мне его чинить.