Симмонс, да. Нейролог. Не мой, но и ко мне заглядывает. Обычно вместе с Гардинером. Друзья? Скорее соперники — насколько я понял из их разговоров, Симмонс специализируется на инсультных комах, а не травматических. Оба метят на должность главного врача отделения. Мне кажется, я знаю Симмонса давно… не могу вспомнить. Мне кажется, что Симмонс уже заходил сегодня в палату, но и это воспоминание — на периферии сознания. Может, заходил. Может — нет.

Вместо воспоминаний всплывает знание. Я с этим знанием родился. Телепатия существует, да. Не та телепатия, какую имеют в виду в моей идентичной реальности (надо бы обозначить ее индексом один или ноль). Это совсем не та телепатия, хотя, конечно, обмен информацией. Не мыслями.

Симмонс делает три шага и останавливается у изножья кровати. Видимо, читает лист назначений. Хмыкает. Теперь вспоминаю: девяносто три дня назад он говорил Гардинеру (Алена при этом присутствовала, как-то получилось, что они оказались здесь все трое), что…

Что?

Не отвлекаться. Симмонс делает еще шаг и оказывается справа от кровати.

— Бедняга, — говорит он с неопределимым сожалением; это разговор с собой, но не на внутреннем мысленном уровне, какой никто в этой идентичной реальности не смог бы расслышать. Мысль из разряда высказываемых — направленная вовне, проговоренная. Не вслух. Про себя, но на вербальном уровне. Такими внешними мыслями я пользовался всегда. В этой идентичной реальности, поправляю себя. Помню, мама учила меня отделять мысли друг от друга — внешние от личных, — это первое, чем приходится заниматься родителям, когда ребенок начинает говорить. Умение составлять слова формирует «внешнее мышление». Первое слово, которое я «произнес» не вслух, а мысленно, сознательно отделив от мысли подуманной, было слово «хочу». «Хочу», — и я потянулся к броши на маминой груди. Красивая вещица, старинная, доставшаяся маме от бабушки, но ценность вещи я понял значительно позже, а тогда для меня это была просто блестящая штуковина, которую захотелось швырнуть на пол, и мама, конечно, оставила мое «хочу» без удовлетворения, но крикнула отцу, читавшему газету за завтраком: «Гера, Ник отмыслил!» Мама тоже «отмыслила» свой крик, отец услышал — мысль предназначалась ему, — опустил газету, внимательно на меня посмотрел и сказал: «Славный мальчик». Я тогда не понял, вслух произнес или внешней мыслью. Различать научился позже, к полутора годам…

— Бедняга, — повторяет Сйммонс и прикасается пальцами к моему лбу; как это делала мама, проверяя, нет ли у меня температуры… не в этой реальности, а в той, первой. Хотел ли Симмонс, чтобы я отчетливее воспринял его внешнюю мысль — не знаю, ладонь была теплой, мягкой, успокаивающей и говорящей, как говорит всякая ладонь, если ее приложить ко лбу или к другой ладони.

Полагал ли Симмонс, что я могу его услышать? Нет, это я понял сразу. Ощущение не могло меня обмануть. Симмонс, как недавно миссис Куинберн, обращался не ко мне, а к той потусторонней силе, что стояла как бы за моей спиной, не позволяя мне умереть. Симмонс — я это почувствовал и не стал вспоминать, было ли это ощущение природным или приобретенным, — принадлежал к той же религиозной секте, что миссис Куинберн. Странно, что среди них оказался врач, но кто может предвидеть, какие нелепые идеи возникают даже у очень умных людей; ют и профессор Верховцев уверен в существовании дьявола, посвятил этой проблеме бредовую книгу, а ведь замечательный физик… в этой идентичной реальности. Я знаком с трудами Верховцева по квантовой криптографии, но сейчас не время для копаний в памяти.

— Жаль, что я ничего не могу для вас сделать, — продолжает Симмонс. — Невил, конечно, сволочь, но у него надежный тыл, документация безупречна, и, если я выступлю против на консилиуме, это будет расценено как желание подложить свинью. Жаль, что вы никакой медиум. Вы даже не помогли Дороти услышать детей — и мне не поможете, я уверен. Все же попробуем, бесчувственная тварь, и, если получится… нет, вряд ли, с травматическими коматозниками не получается… но вдруг… тогда я сломаю Гардинеру игру. С помощью учителя.

Учителя? Что он имеет в виду? Внешние мысли у Симмонса встроены в мысли внутренние, мне не понять их взаимосвязи и взаимовлияния.

Ладонь сильнее прижимается к моему лбу, смещается к макушке, Симмонс будто примеривается, где находится на черепе нужная ему точка.

— Майстер, — говорит он, я чувствую, что какие-то слова он проглатывает, точнее, не думает их «вслух», я «слышу» лишь половину, а может, и того меньше.

— Майстер, к вам обращаюсь, ответьте. Мне нужна ваша помощь. Если Гардинер получит карт-бланш, он убьет двух зайцев сразу: отправит в твой мир этого безнадегу и женится на его вдове. И у него не будет серьезных оппонентов, когда он подаст на должность. Это парадоксально, глупо, бездарно, но такова жизнь, из которой вы так безвременно ушли, учитель. Вы помогали мне при жизни, помогите еще раз. Пожалуйста. Если безнадега придет в сознание, Гардинеру конец, хотя большинство расценит это как победу препарата. Конец — потому что, выйдя из комы, безнадега обвинит Гардинера в попытке убийства. Дороти… да и Винтер тоже, дружок его… мы расскажем безнадеге, наведем на нужную мысль. А если безнадега умрет, то Гардинер победитель: смелый врач, рискнувший, пусть и проигравший (теория вероятностей рулит, да!), а смелые врачи, склонные к разумному риску ради прогресса медицины, побеждают всегда. Таким благоволят, вы знаете.

Разговорился, однако. Неужели Симмонс надеется, что некий Майстер с того света способен вывести меня из комы вернее, чем ницелантамин? Каким нужно быть фанатиком, чтобы надеяться на это?

Я понимаю, вспоминаю, чувствую, что все не так. «Общение» с умершими через медиумов — распространенное поверье, которому подвержены даже некоторые физики, люди рациональные по определению.

— Учитель, помогите, верните безнадегу в сознание.

Я слышу его, а он не может услышать меня.

Симмонс продолжает бормотать все тише и наконец умолкает, прячет оставшиеся мысли. Я думаю о том, что правильно выбрал тензор перемещений, а значит, верно доказательство пятой теоремы. В моем идентичном мире я был бессилен перед подлостью Гардинера и предательством Алены. В каждой следующей реальности я оказывался ближе к результату, который был мне нужен.

Нет. Мне хочется так думать, но… Такие «переходы» я рассчитать не могу. Нужно задавать диапазон направлений, вводить бесконечномерный тензор, я еще не умею решать такие задачи, и никто пока не умеет, а потому и думать не нужно, только зря предаваться бессмысленным надеждам.

Симмонс поднимается. Мысли он держит при себе, и я представления не имею, к какому решению он пришел. Учитель ему ничего не посоветовал, медиум из меня никудышный, это так.

Симмонс поправляет на мне одеяло, возвращается к компьютеру и довольно долго стоит неподвижно — кажется, что смотрит не на экраны, а в себя, что-то для себя решает, не позволяя мыслям всплыть на поверхность сознания. Хотел бы я знать, о чем он думает.

Вспоминаю наконец, как мы с Симмонсом познакомились. На моей лекции в университетском Центре медицинских наук. Я рассказывал медикам о возможном применении инфинитного анализа в квантовой криптографии — в рамках общеобразовательной программы. Пытаюсь уточнить время, но не получается: меня будто привязывает к моменту, когда я схожу с кафедры, слушатели уже встали с мест, я дожидаюсь у проекционного лазера, пока освободится аудитория. Тогда он ко мне и подошел. Высокий, плотный, с короткой шеей и круглым лицом, на котором выделялись густые черные брови под довольно большой лысиной.

«Доктор Волков, я Остин Симмонс, нейролог из госпиталя Святого Патрика».

Вот как. Сейчас он один из ведущих врачей отделения. Профессор. Значит, преподает, в отличие от Гардинера. И работает уже не в Святом Патрике, а в клинике Джона Рэдклиффа. Наверно, сейчас у Симмонса лысый череп — интересно, не сбрил ли он брови для равновесия картины?