Я ожидал не его. В этой идентичной реальности прийти должны сначала обвинители: профессор Симмонс и медсестра Куинберн. Им, в отличие от Гардинера, есть что сказать Алене. Гардинер должен был явиться позже — последним. Происходящее мне не нравится, нынешняя идентичная реальность определенно дальше от развязки, чем прежняя, но рассчитывать новый тензор у меня нет времени — могу замедлить свое психологическое время, но для расчета это ничего не даст, вычисления, которые я произвожу в уме, все равно занимают объективное время, которого у меня сейчас нет.

Слушаю и пытаюсь понять, в чем ошибся.

— Я, пожалуй, пойду, — говорит Алена и делает несколько шагов к двери, но путь ей преграждает Кейт. Слышу перестук ее каблучков, какие-то звуки, которые не могу отождествить.

— Пропустите меня.

— Нет уж, давайте все выясним здесь и сейчас.

— Дамы, — вмешивается наконец Гардинер, голос его звучит, будто доктор стоит ко мне спиной, рассматривает загогулины на экранах. Что он может увидеть такого, чего не видел утром, вчера, неделю или месяц назад? — Объясните, пожалуйста, что тут, в конце концов, происходит.

— Будто вы не понимаете! — Кейт переходит на крик, и тогда доктор показывает власть, здесь все-таки его епархия, больница, не базар.

— Тише, — произносит Гардинер, не повышая голос; напротив, он почти шепчет, но интонация не оставляет сомнений: это приказ, и женщины подчиняются. Алена оставляет попытки покинуть палату, а Кейт (судя по стуку каблучков) переходит на ее место — слева от меня, напротив дочери.

— Только что закончился консилиум, — продолжает Гардинер, и я теряю нить, мое субъективное время будто застывает, а в палате что-то происходит, кто-то двигается, кто-то произносит слова, которые я воспринимаю, как низкий ревущий звук, не обладающий смыслом. Консилиум? Только что? Почему не завтра? Перенесли? И что решено?

Из-за двери слышен приближающийся разговор, слишком тихий, чтобы его расслышали Гардинер и женщины, для них это станет неожиданностью, а я уже знаю, что, возбужденно разговаривая, к палате подходят мужчина и женщина. Обрывки фраз, отдельные слова: «да что вы…», «обязательно внутривенно…», «серый…» Серый или русское «грей» — в смысле «согревай»? Чепуха — какого рожна эти двое стали бы говорить по-русски?

Дверь распахивается, и Симмонс переступает порог. Наверно, из-за его плеча выгладывает миссис Куинберн.

Все в сборе.

Стук упавшего стула. Я больше не ощущаю ладони Леры. Это она так стремительно вскочила на ноги, что повалила стул? Что-то странное нынче происходит со стульями в палате. Постоянно и у всех падают.

Почему я думаю о стульях, когда здесь… Пожалуй, в выборе нужного многомирия и идентичной реальности я не ошибся. Пазл собрал правильно, тензор рассчитал верно, могу гордиться расчетом — в уме, на одной лишь интуиции! Будто быстрой чайкой пролетел над гребнями волн, взмыл в сияющую высоту, и бушующий внизу океан более мне не страшен…

Ощущение полета проходит так же быстро, как возникает.

— Прошу прощения, — произносит Симмонс, и я представляю, как он обводит взглядом всех в палате, а миссис Куинберн пытается понять, отчего здесь собралось столько людей. Ее профессиональный долг требует всех прогнать, и если впускать, то по одному. Она что-то бормочет под нос или шепчет на ухо Симмонсу, но тот оставляет ее замечания или придирки без внимания.

— Прошу прощения, я рассчитывал найти доктора Гардинера, но раз все вы здесь, тем лучше, сразу и разберемся, нам есть что обсудить, не правда ли?

Он произносит эту довольно длинную фразу на одном дыхании, после чего переступает наконец порог и дает возможность войти миссис Куинберн, которая громко здоровается и закрывает за собой дверь — тихо, очень тихо и медленно.

Мы будто в закрытой консервной банке. Все (кроме меня, естественно) стоят, и я уже не очень представляю — кто где.

Я не любитель детективов. Но и не противник. Мне нравятся логические загадки, в школе с удовольствием читал Агату Кристи, и сейчас возникает ассоциация: Пуаро собирает подозреваемых в одной комнате, они нервничают, среди них убийца, и сейчас сыщик назовет имя.

Не очень похоже. Пуаро — это я? Знаю, по чьей вине мне предстоит умереть. Но для какой из реальностей я эту правду знаю?

Ничего не могу сказать, не могу ткнуть пальцем в человека. Странная, невозможная, но естественная тем не менее ситуация.

Не могу ничего сказать, но, как режиссер, имею возможность направлять разговор так, чтобы… надеюсь, я верно рассчитал тензор… вижу отклонения, но приходится учитывать…

— Вы сообщили миссис Волков результат консилиума? — осведомляется Симмонс.

— Консилиум? — удивленный голос Алены. — Сегодня?

— Вечером Дженкинс и Розетта улетают в Бангкок, — поясняет Симмонс. Гардинер молчит и, мне кажется, смотрит в окно, изображая безразличие. — Там — возможно, вы еще не видели новости — произошло покушение на премьер-министра, ранение в голову, Дженкинс будет оперировать. Поэтому провели консилиум только что, и я полагал, что доктор Гардинер уведомил вас о принятом решении.

— Еще не успел, профессор. — У Гардинера спокойный голос, он действительно всего лишь не успел. По голосу легко догадаться, что результат в его пользу.

— Так сообщите. — У профессора тоже хорошее настроение, странно.

Все напряжены. Кейт — полагаю, что Кейт, а не Алена, — кладет ладонь мне на плечо. Точнее, на одеяло, но я чувствую руку, Кейт хочет быть ближе ко мне, я ее понимаю.

— В клиническом испытании ницелантамина отказано, — сообщает Гардинер с такой интонацией, будто ему это совершенно безразлично. Не подает вида, что его план если не рухнул, то отложен на неопределенный срок. Алена, должно быть, делает большие глаза, она не может сдерживать эмоции, когда в ее судьбе происходит что-то важное. Наверняка сейчас выдаст себя возгласом, движением…

Ничего.

Движение я слышу справа. Рука Леры — как и рука Кейт — опускается на мое плечо. Кейт и Лера с двух сторон будто пригвождают меня к подушке.

— Нет! — Ладонь Леры с силой упирается мне в плечо. Гардинер это видит и голосом, каким обычно врачи обращаются к испуганному пациенту, произносит:

— Пожалуйста, мисс Волков, не надо так…

— Но папа!..

— Лера, уймись! — Резкий, неприятный и в то же время убеждающий голос Алены. Она наконец отходит от компьютерного столика, слышу ее быстрые шаги — слева направо, — подходит к дочери и, видимо, обнимает ее за плечи. А может, все не так, и они стоят, глядя друг другу в глаза — никогда не были так далеки, как сейчас.

У меня появляется шанс! «В клиническом испытании отказано». Странно, но и слава Богу. А может, и не странно — может, расчет и интуиция вывели меня в желаемую идентичную реальность. Разве я не хотел жить? Разве моей целью было обвинение, а не выживание? И при расчете тензора разве я в первую очередь не закладывал именно это обстоятельство? Да, понимал, что практически все будут на стороне Гардинера и его метода, с этим ничего не сделаешь. Но…

Что теперь? Алена и Гардинер. Почему они оба так… неадекватны? И что происходит с Лерой?

И еще Кейт… Я забыл о Кейт!

— Три с половиной миллиона фунтов, — произносит она. — Маяк в ночи.

О чем она? Ощущение, что всем все понятно, и только мне ничего не ясно. Каждый ведет себя совсем не так, как должен был бы. Чего-то я не знаю? Если не знаю, то и в построении тензора учесть не мог. И оказался не в том классе идентичных реальностей, а может, даже не в том классе многомирий, в каком хотел!

Кто-нибудь объяснит, что происходит на самом деле?

Я потерял контроль над ситуацией. Я не там и не тогда.

Шестеро помещаются в палате с трудом — не то чтобы для них не хватает места, здесь достаточно просторно, от двери до окна шесть шагов Алены и пять — Гардинера, сосчитано много раз. Но все равно мне кажется, будто тела трутся друг о друга, отталкивают друг друга, возникают силы, заставляющие этих людей искать в пространстве положения, максимально друг от друга далекие. Простая, кстати, математическая задача, я решил бы ее в два счета, но сосредоточен на другой проблеме: не математической, а психологической, и понимаю вдруг, насколько я слаб, несмотря на то что знаю причины…