Опять из обеленного степного края собирался на юг. По пути невзначай разговорился с патлатым парнем, который тоже спешил на вокзал.

— Там кормят бомжей… — сказал парень.

— Кто кормит?

— Да в полдень приезжает «пазик» от храма… И всем по плошке борща, по плошке каши и стакан компоту…

— Ого!

— Скольких людей спасли…

Федин не побрезговал подойти к «пазику»: теперь часто, оказавшись дома один, оставался голоден и сейчас жадно ел из пластмассовой плошки рисовый суп: «А, горячий! Хорошо…»

Уминал рисовую кашу с прожилками мяса: «А, хорошо…»

И запивал компотом.

Разглядывал разношерстную братию, которая кружилась рядом, а мальчишка в черном подряснике нагадывал и наливал им.

«Да, Россия не погибнет», — подумалось Федину.

С бабами и мужиками, с синяками и без, в рваных одеждах, галощах и ботинках, шамкающими, чавкающими, ел не последний в стране адвокат и невольно искал взглядом шизика, которого когда-то ссадили на станции, но не увидел.

«Пазик» как незаметно появился, так незаметно и пропал, оставив братию на голом заснеженном островке привокзальной площади.

Федин заметил свой ультрамариновый поезд «Гомель — Адлер», вытер рукавом рот, бросил плошки в мешок для мусора, который кто-то предусмотрительно здесь положил, махнул парню и поспешил по переходу.

Когда растянулся в вагоне на полке, подумал:

«Мог ли ты подумать, что будешь есть с бомжами?»

Не многие бы из его коллег позволили себе такое. А он не отгонял горькие стороны жизни, воспринимая их как неизбежные проявления, как в делах, помогая не только «чистюлям», но и тем, кого уже истрепала и опустила жизнь.

Сойдя с поезда в Сочи, удивился:

— Хорошо, нет дождя…

Ведь снова забыл зонт.

Думал: что делать? Ведь приехал на день раньше, так как позже начинали ремонтировать путь в тоннеле и он бы в суд не попал. Вопрос: чему посвятить воскресенье, морю или… Он решил: «или». И вот на маршрутке понесся на Красную поляну, туда, к чему было приковано внимание всей страны: там готовились к Олимпийским играм.

Ехал, поглядывая на серое море, вспоминал ручьи, лед, снег, град, что уже успел повидать в Сочи, и боялся столкнуться с подобным высоко в горах.

Его поразило отсутствие пробок. «Сегодня ж воскресенье», — вспомнил он.

Слева увидел белокаменный, без купола, остов с вывеской на заборе «Храм-часовня… Федора Ушакова».

Вспомнил, что когда-то проезжал мимо. Теперь решил на обратном пути остановиться и заснять, послать дочери председателя Союза писателей.

Дальше дорога летела по ровной полосе, которая срезала склоны, парила на мостах над ущельями, безбрежностью моря напоминала полотна Айвазовского, и вот залезла в уже знакомые проемы Адлера, с его ямами, перегородками, автомобильными развязками, с множеством тракторов, грузовиков, фур, свернула и потянулась вдоль аэропорта в туманную облачность, скрывшую склоны.

Вдали увидел зачищенную гору в штришках стволов, а за ней еще и еще, в травяной пойме между которыми бурлила среди камней река. Вот впереди вырисовался серпантин не то дороги, не то лыжной трассы, но при приближении понял: просеки с линиями электропередач, и уже ощетинилась впереди стена и в низине вытянулись линеечные мосты железной дороги.

«Ого! Сюда будут ходить поезда!»

Проехали череду прудов форелевого хозяйства, где увидел даже навесы для рыбаков.

«Надо ж! Здесь и порыбачить можно».

С зигзага вошли в тоннель, который показался каким-то столичным проездом — так все освещено и ухожено, и вылетели в каньон: слева стена, справа обрыв, в нем бурлит вода и… рядом с протокой железнодорожные фермы.

«Сюда придет поезд!»

Стена подперла шоссе к руслу, обрыв скрыл внизу дорогу для поездов.

Гора впереди обелилась на треть, заложило уши. «Значит, изменилась высота».

Маршрутка гудела, ползя вверх, а Федин разглядывал покатые склоны, и обрывы, и внизу, на линии железной дороги, домики-муравейники для строителей.

Скрывались в тоннелях — и сразу чувствовалась духота от выхлопных газов прошедших машин: Федин замирал: вдруг это не скоро кончится, еще не хватало задохнуться, и невольно думалось: скалы над тобой уже не поднять. Придавят — и баста. Это тебе не суды, где ты еще что-то можешь удержать и даже отбросить, а здесь адвокатов всей земли не хватит, чтобы такую массу удержать.

Подумал: «Со стихией бороться без толку. Каким бы ты ни был, человек!»

А «человек» снова вырывался на свет, и уже горы снизу доверху объяло белым. В это царство вряд ли забирался Федор Ушаков со своими матросами. Сюда моряк не ходок. Море и суша. Одно другое исключает. Одному другое не принять.

Тоннели сменялись один другим.

Внизу, в проеме для реки, увидел тоннели для железной дороги.

Восхищался: «Сюда человек пробьется с поездами! Утрет горам нос!»

Пошли дома какого-то необычного поселка, обтянутого трубами, с новостроем и замороженным жильем, с ослепительными коттеджами, и вдали на горе увидел краны — размером с комаров.

К ним тянулась ниточка. Федин понял: «Канатка». На нити, как капельки, провисли кабины.

Маршрутка проехала мимо поразивших яркостью фасадов строений, мимо отеля с круглыми часами и башенкой.

«Сказка!»

Зазвучали слова: «В белом-белом царстве-государстве… Жил-был…»

Он увидел, как из ниши-махины взлетали и уходили вверх колбы-кабины, в которых сидели люди с лыжами и без… Вот и он, еще глубоко дыша, чтобы сбить скакнувшее давление, уселся один в капсулу, дверца которой сама закрылась, — и его вмиг вознесло: он разом поднялся вверх на одну опору.

Деревья поползли рядом, дорога уходила вниз, полностью раскрылись особняки.

Его охватили неизъяснимые чувства, которые можно было сравнить с теми, которые ощущал от выигранного дела.

Его вдруг пронизал страх: скорлупа еще оторвется, и лететь ему кубарем все эти метры, десятки, сотни, кружась и ударяясь… Скорлупа качнулась на очередной опоре, и он беспомощно схватился руками за сиденье, как моряк при накате девятибалльной волны — на что-то еще надеясь.

Тянуло выше. Выше.

Вот впереди холка горы, и там он вылезет, передохнет.

Но трос перегнуло на опоре, и колба устремилась вниз. И он снова вцепился в сиденье, видя, как капсула пошла в глубь ущелья; впереди на линии прогнувшегося троса белели другие кабинки.

Федин глянул вниз, где в сотнях метров серебрилась речка, дыхание сперло. Тут уж, если что, не катиться по склону, а лететь… Он весь сжался, как не сжимался ни в одном суде, ни в одном изоляторе, висел, как над чистилищем.

«Как нечистая сила!»

И шептал:

— Пронеси… Спаси… Не урони…

А линия прогибалась вниз.

Глаза боялись глянуть туда, где его в случае чего вычистят. Понимал свою беспомощность, где, как и на Страшном суде, ничего не может, не в его силах на что-то повлиять.

И это тянулось…

Он как на волоске…

Лилипуток…

Вот вывернуло вверх, потянуло на новую горку…

Он выпрыгнул из капсулы. Стоял и дышал. А вокруг, как какие-то ангелочки, летели на лыжах люди в ярких костюмах! Стоял, лицо обжигало, прятал глаза от искристого фирна, вдыхал, как народившийся, новую жизнь. И уже не стреляло в ушах от перепада высоты, словно у него. либо совсем упало давление, либо пришло в норму, будто и должно после пережитого прийти в обычное состояние, и его не раздражали ни гул подъемников, ни шелест лыжников, ни брызги снега из-под лыж.

«Да, много я наворочал в жизни… — произнес он, как на исповеди. — Неспроста тебе такое чистилище. Его бы судье-медведю пройти. Следаку-«моржонку», Кирюхе…

Позвонил и сообщил о «восхождении» жене.

Послал эсэмэску Марине Ганичевой: «Вам солнышка с Красной Поляны».

Назад спускался в капсуле, как на тормозах, думая: если и улетит, то вниз, в самое пекло, в самое месиво, в самое куда ни шло, к этим домикам, дорогам, тоннелям; и вот снова провис в ущелье, и уже не так страшно, словно прошел чистилище, хотя и трясло кабину на опорах.