— Вставай, урусут! Подымайсь!

Мальчишка испуганно вскочил на ноги, зашагал, вжав голову в плечи. Мокрая от пота рубаха сочилась кровью — видать, удар рассек кожу. Лес наконец кончился, тропинка — или, уже узенькая дорожка — пошла по широкому лугу, поросшему густой зеленой травою и клевером. Идти стало трудней — жарко! К тому же сильно хотелось гм… по естественным надобностям. Да и пожрать было б неплохо, но, похоже, никто пленников кормить и не собирался. И пить, пить бы…

Миновав дубовую рощицу, дорога взобралась на холм. Лешка вытаращил глаза, силясь хотя бы приблизительно определить — где они находятся. Покрутил головой — слева, и справа, и сзади синели леса, а впереди… впереди колыхалась голубоватой травою степь без конца и без края! Пахло горькой травой и гарью. Ну, ни фига ж себе! А где же железная дорога? шоссе? По идее, где-то рядом должны быть. Ладно, машин не слыхать, но поездов! Уж их-то километров за пять слышно. Не ходят? Какая-нибудь забастовка? Или — железка совсем в другой стороне? А шоссе-то именно здесь должно быть! Солнце в правый глаз светит, значит, их ведут на юг, куда же еще-то? А раз на юг, то на севере должна остаться Калуга, а на юге — вот-вот показаться Одоев. И между ними — шоссе. А — нету!

Оба-на!

Когда нырнувшая в ложбинку дорога вновь взобралась на очередной холм, Лешка увидал справа город. Далеко, километрах в трех.

— Белев, — тихо произнес бредущий сзади монах. — Скоро придем, упаси, Господи!

Бандиты явно обрадовались, заскакали на конях, заулыбались, крича что-то друг другу гортанными голосами. Ага, там, в городе, наверное, фура. Сейчас, подойдут к шоссе — подъедет.

Лешка присмотрелся: город был какой-то странный. Ни подъемных кранов, ни высотных зданий — зато много церквей с золотистыми куполами и — такое впечатление — деревянных.

— Не молись на те церкви, друже, — неожиданно предупредил монах. — Белев, сам знаешь, не наш град — опоганенный. Сколь уж там Улуг-Махмет-царь? Два лета, а может, и того боле. Ишь, собрался, упырь, Москву сжечь — да кишка тонка, уберегла Богородица. Вот посейчас и лютует, пес. От Москвы все вокруг пожег, людей побил, кого в полон взял. Ох, грехи наши тяжкие… Ох, где ж заступники наши — Василий-князь да Дмитрий Шемяка? Хо, не с татарами безбожными ратятся они, а друг с дружкой, все стол московский делят. А поганые идут с победами на земли русские!

— Малчат! — подскочивший всадник ударил монаха плетью.

Досталось и Лешке — будто током ожгло, да больно-то как, аж дыханье перехватило!

Вот, урод! Что б ты со своего коня сверзился, чтоб тебя…

Спустившись с холма вниз, колонна вдруг остановилась у неширокой речки, через которую был перекинут узенький деревянный мостик с покосившимися перильцами из старых жердей.

— Отдыхать! — спешившись, приказал тот, что светил ночью факелом, в кожаном нагруднике и шлеме. Видать, этот парень и был среди бандитов главным — те его слушались. Интересно, с чего это они так чудно оделись? Может, и впрямь, артистами решили прикинуться? Ван Даммы, блин, недорезанные, Шоны Коннери.

Подскочивший бандюган отвязал пленников друг от друга и, гнусно ухмыльнувшись, что-то коротко бросил сквозь зубы. Судя по действиям остальных людокрадов — по очереди развязывающих пленникам руки, — несчастным разрешили оправиться. Прямо здесь, на виду, под зорким надзором. Всем — и мужикам, и женщинам, и детям.

Оправились, куда деваться? Потом напились из реки, умылись — бандюки в этом не препятствовали, однако стерегли зорко — не дернешься. У пояса сабли, в руках — короткие копья с разноцветными бунчуками, за спинами — луки, вот олухи! Автоматов незаметно, хотя, конечно, пистолеты наверняка под одежкой прячут.

— Отдыхать! — окинув пристальным взглядом выстроенных в шеренгу пленников, коротко объявил главарь, и, поворотив коня, неспешно потрусил к недалекой рощице. Туда же повели и несчастных. Снова связали, разрешили улечься в траву под кустами. Кормить, правда, не покормили, нелюди, но хоть попить дали да вымыться… Ну и сейчас привели в тень.

Лешка поворочался — лежать было неудобно, мешали связанные за спиной руки. Огляделся — жаль, не повезло вновь оказаться рядом с монахом, с которым, кажется, наладился уже контакт. Юноша повернул голову: слева от него лежал белобрысый пацан в разорванной длинной рубахе, тот самый, кого перетянули плетью, справа — шагах в трех — девчонка лет шестнадцати. Босая, с заплаканным лицом и распущенными по плечам спутанными светлорусыми волосами. В смешном — сером, с красной вышивкой — платье, больше напоминавшем длинную толстовку.

Лешка внимательно осмотрелся вокруг, намереваясь переговорить с девчонкой, но его опередили. Двое бандюков, похохатывая, подошли к пленнице и, прислонив копья в старой березе, уселись в траву рядом. Загоготали, загирчали по-своему.

— Якши!

Один погладил девчонку по коленке. Та испуганно дернулась, а второй, ухватив несчастную за плечи, растянул на траве, сноровисто задирая платье. Девчонка застонала, и ей зажали рот. Никакого белья на пленнице не было — лишь голое тело. Хищно похохатывая, бандюк погладил девчонку по животу и, ущипнув грудь, раздвинул ноги:

— Якши! Якши!

— Эшшь, шайтан!!!

Не пойми откуда взялся вдруг главарь, да что-то рассерженно крича, принялся от души охаживать подчиненных плетью. Те не выказывали никакого неудовольствия, лишь униженно кланялись, подставляя под плеть спины. Ну и дисциплинка!

— У-у! Шайтан, шайтан, шайтан! — орудуя плетью, приговаривал главный. Потом утомился, вытер со лба пот и, пинками прогнав сообщников, опустился в траву перед пленницей, засунул ей между ног руку.

Прикрыл глаза, ухмыльнулся:

— Якши!

К удивлению Лешки, насиловать не стал, наоборот, натянул на девчонку платье, и, похлопав ее по животу, ушел. Пленница разрыдалась.

— Слышь, ты это… не плачь, — Лешка попытался утешить, но куда там. — Ничего ведь не случилось пока… Еще до Чечни сколько постов! Может, и выручат…

— Это с Белева татары, — подал голос притихший слева парнишка. — Махметки-царя людишки. Разбойники!

— Какого-какого царя? — обернулся Лешка.

— Махметки, — хлопнул глазами пацан. — Улуг-Мухаммед — так его татарва называет.

— Откуда он тут взялся-то, этот Махмед? Из Чечни?

— Из Сарая Ордынского, на Итиль-реке. Оттуда его другой царь, Кучук-Махмет, выгнал, вот он со злости на Оку и подался. А другой царь ордынский, Саид-Ахмат, их обоих не любит.

— О-о, — Лешка покачал головой. — Что-то я ни черта не врубаюсь — цари какие-то, Ахметы-Мехметы… Ты сам-то кто?

— Ондрейка. С Тарусы мы… Махмета-царя войско и туда добралося. На обратном пути, от Москвы.

— А я Лешка, Алексей, мценский. Как-то ты говоришь странно… А Тарусу я знаю — недавно туда доски возил на тракторе. Ты в школе учишься или, может, в путяге?

— Учусь, — шмыгнул носом Ондрейка. — Учился у Миколы-сапожника, я ведь сирота — батюшка с матушкой да братцы-сестры в лихоманке сгорели – сгинули, вот меня Микола и подобрал, он человек хороший, добрее его на посаде никого и не было. Жаль, убили.

— Убили? Ну, у вас, в Тарусе и преступность! Я, кстати, тоже сирота, детдомовский.

— Сирота? Давай вместе держаться… хорошо б к одному хозяину попасть.

— Давай вместе, — Лешка усмехнулся. — Говоришь, на сапожника учился? В ПТУ, значит. А мастер ваш, Микола — он что, хохол?

— Кто-о?!

— Ну, с Украины?

— Не, не с окраины. Мы почти рядом с центром жили.

— А лет тебе сколько?

— Тринадцатое лето идет. А тебе?

— Семнадцать. Слышь, Дюша, ты вон ту девчонку не знаешь? — Лешка кивнул назад.

— Не, не знаю.

—Надо б ее утешить… Понимаю, что трудно. Но хоть попытаться.

Попытаться не удалось — со стороны дороги послышался вдруг стук копыт, и вылетевший на поляну всадник громко заорал:

— Маметкул, э, Маметкул!

Лешка насторожился. Ну, так и есть — бандит звал главаря, наверное, сообщить что-нибудь важное.