Так обычно он шутил. И ничто не предвещало «княжеского» неудовольствия.

«Холопы» и «холуи» потянулись ближе к лампочке, «падла» стала раздеваться подальше от света. В спальне холодно, многие набрасывают пальто на голое тело и принимаются с шутками копаться в одеждах.

Спать здесь, в этой деревянной махине, зимой холодно. Как ни замазывают, ни конопатят окна и ни утепляют, все равно двери со щелями и хлопают постоянно, голландка быстро остывает. Князь не тужит и не мерзнет, потому что укрывается пятью байковыми одеялами, которые берет у «падлы» с других коек. Отказывается только от очень вшивых и пропахших мочой. Лишенные одеял приемыши сдвигали по две или три койки, ложились на них по четыре-пять человек и сверху накрывались матрацами. Это было единственное спасение от холода и простуды.

— А где-ка тут у нас, смехи, Генералец? — вдруг неожиданно пробасил Князь.

Давно не привязывался, словно Петька для Князя не существовал. Сейчас вспомнил, значит, неспроста.

— Чудится мне, смехи, — не глядя в сторону Петьки, хитро говорит Князь, — что Генералец вроде как бы породнился с паразитами и развел на себе богатую вшивую ферму…

— С чего это ты взял!

Князь явно к чему-то подкрадывался, снова искал повод.

— С того самого, — растягивает слова Князь, — что вся спальня, можно сказать, сил не жалеет, тотальные бои устраивает, гниду пачками уничтожает, а ты все в утайке дезертируешь…

— Чего тебе еще нужно?

— А то, что вшивобойка, выходит, совсем и не нужна будет нашему обществу, коли бекасы у тебя на всех нас плодятся и воши твои меня однажды сглотают…

— Отвяжись ты, дерьмо, чего еще заело!

— А ну, нишкни, не бухарись, падла! — прорычал Князь.

— Сам заткнись!

— Делай выволочку, смехи, Генеральцу! Скидывай силком с него вшивую форму и на мороз ее! А падла пусть голым попляшет!

В один миг «холопы» и «холуи» набросились на Петьку и крепко схватили. Несколько цепких рук стянули верхнюю рубаху, потом нижнюю. Тут шнурок порвался, часы выскользнули, упали и ударились о твердые доски пола. Князь молниеносно вскочил, будто ожидал этого момента. Прыгнул, подобно обезьяне, быстро схватил и ловко поднял с пола часы. Он держал их на вытянутой руке, раскачивая в воздухе, и самодовольно смеялся.

— Отдай, это не мои часы, а батьки!

— Такие серебряные, смехи, я видел до войны у одного артиста в большом городе.

— Верни, сволочь, а то пожалеешь!

— Не пужай, Генералец, иди пожалься в райсовет, падла!

Теперь уже было все равно. Петька с силой оттолкнул «холопов» и бросился в драку. Но не тут-то было, всякий раз те отбрасывали его в сторону и переталкивали друг на друга. Он снова наскакивал и, не слыша себя, кричал:

— Гони часы, сволочь! Гони часы назад, гад!

Князь зажал их в ладонях и ухмыльнулся. Хотя «холопы» были на стреме, Князь, видимо, не собирался поднимать бузу и избивать Петьку, лишь злорадно смотрел и хитро подмигивал. Ни драки, ни бучи не заварилось. Любопытные разбрелись по своим койкам, «холопы» и «холуи» остались охранять Князя.

Петька долго стоял недалеко от койки Князя и ждал, но тот делал отрешенный вид и разглядывал крышку часов. От обиды и боли Петьке хотелось реветь. Слез опять не было, и Петька смотрел на всех злым, затравленным и беспомощным взглядом.

— Батька приедет, все равно отнимет часы…

В тусклом свете стриженые головы, похожие на мячики, исчезали в кроватях, а Князь безразлично отвернулся в другую сторону.

— Если не отдашь, фашист, то я тебя убью!

Князь погладил челку и спокойно развалился на одеялах. «Холуи» оттеснили Петьку подальше. Он постоял немного, не зная, что делать, потом медленно вернулся к своей койке и сунул голову под подушку. Сосед ушел к спаренным кроватям. Петька почувствовал, как где-то внутри снова появилась резкая боль, словно закровоточила рана. Лихорадочно лезут всякие мысли. Надо как можно скорее отобрать часы. Надо придумать самую страшную кару и отомстить Князю. Всю ночь надо не спать. Пока есть время, надо думать и думать. Но вскоре все мысли путаются…

Тишина, будто оглох, исчезли звуки земли и неба…

Перекошенные от ужаса лица и бегство людей в никуда. Взлетает разбитая земля в воздух, воронки заполнены водой. Небо от черных самолетов словно в комарином тумане, который рассеивается и так же стремительно собирается в черную тучу…

Горит лес, и копоть мажет дрожащий прозрачный воздух… Беспорядочно носятся в разные стороны кони, похожие на диких, отбившихся от табуна. Лежит на боку убитая корова и одним красным глазом смотрит в небо…

Чьи-то сильные руки несут Петьку, как младенца. Он веса своего не ощущает. Не слышно ни шума, ни взрывов, ни шороха. Закроешь глаза, и исчезает живой мир, нет его больше на свете, и возвращаться туда не хочется. Лес пахнет пожаром и гарью…

Боец с усами ловко орудует ножницами, укорачивая полы и рукава серой шинели. Разно одетые партизаны чистят винтовки. Молодая врачиха строчит на швейной машине. К шинели пришиты желтые медные пуговицы с пятиконечной звездой…

Горячая каша в котелке дышит паром, обжигает щеки и губы.

В штабной комнате, просторной и светлой, много командиров, а может, бойцов или партизан. Они что-то говорят и о чем-то спрашивают. Но ни слов, ни вопросов не слышно, хотя все они шевелят потрескавшимися губами…

В затылке нестерпимая боль никак не унимается. Хочется запрокинуть голову и прижать затылок к спине. Неужели это было на самом деле? Непонятно, где это могло происходить…

Все еще не слышно ни голосов, ни шагов, ни стука.

Плывут перед глазами вагоны, поезда и рельсы. Мелькают паровозы, станции, колеса…

Широкие темно-коричневые гладкие полки у самого потолка вагона, где слегка покачивает, как в люльке. Свечка в фонаре бросает грязный желтый свет. Под нижней лавкой очень неудобно лежать, свернувшись ежиком, и видеть одни ноги и обутки. Пошевельнуться нельзя, могут заметить и вытащить, как кутенка из конуры, потом станут таскать, проверять и выяснять…

Какие-то незнакомые и, кажется, знакомые улицы. Много больших и малых зданий. Плывут названия и номера детдомов.

Медленно склоняются какие-то приветливые лица. Совсем близко к глазам. Санитарка в военной форме, чем-то похожая на Валентину Прокопьевну. Это она везет Петьку в зеленом вагоне, водит по улицам, держит за руку и не отпускает. Плавно и спокойно, как будто и нет войны, катятся по рельсам красные трамваи, глазастые и набитые людьми. Во дворе белого трехэтажного дома полно детворы. Они окружили Петьку со всех сторон. Каждый норовит в лицо заглянуть. Слишком много любопытных глаз. Они тоже раскрывают беспрестанно рты, но все глухо, как в немом кино. Неужели все детдома одинаковы и похожи один на другой?

Идут прямиком в бесконечном строе люди. Они словно слепые и сбившиеся с дороги. Измученные лица мужчин и безумные глаза женщин. Пятна дыма пачкают пушистые облака, и кажется, что в небе куда больше грязи, чем на земле…

Новая «эмка» прыгает на ухабах, урчит и воет в трясине. Торчат вверх колесами разбитые и перевернутые машины. Шинель на голом теле кусает кожу, спина зудится и чешется. Целые россыпи цветов на лужайках. Никто ими не любуется, не собирает в букет. На старом, вытертом локтями столе букетик уже повядших цветов. Строгая женщина в очках заполняет бланки, пишет справки, готовит документы. Макает железное перо в стеклянную чернильницу-непроливашку…

От высоких домов вокруг тесно, но ни одна стена не отвалилась, и в стеклах окон остановился блеск слепящего солнца. Надо пройти еще несколько кварталов. Там, на перекрестке, должен стоять батька. Ноги очень болят. В городе много перекрестков. Сильнее всего болит голова. По вискам, кажется, прошли трещины. Гудит воздух. Различить бы хоть один человеческий голос…

…В лесу так много снега, что можно утонуть, если упадешь или с разбегу нырнешь в его перину. Выпал толстым пушистым и ровным слоем. Раздвинулся в стороны, уступая полосе твердой, накатанной зимней дороги. Скрипит и дребезжит старый фанерный автобус, на скамейках сидят и кутаются в рваные пальто и одежды двенадцать мальчишек. Всякое тряпье на них висит лоскутами. В тонкой шинельке без мехового воротника ни носа, ни рук не спрятать от холода. Так и хочется окунуться лицом в большой лисий воротник Валентины Прокопьевны. Она сидит сбоку у шофера. Внимательно осматривает каждого оборванца и, наверное, жалеет, потому что взгляд ее грустный.