Старушка подала нам стеклянные стаканчики со светлым кофе, пахнущим имбирем и кардамоном, разломила на всех подгорелую лепешку из сыроватого пресного теста. У хозяйкиной дочери — трое детей. Старшему — Саиду — уже семь с половиной лет, но в школу он не ходит. Стоя у костра, Саид смотрел на нас во все глаза, даже не отмахиваясь от назойливых мух. На шее у него висел на шнурке пластмассовый судейский свисток, в который он время от времени оглушительно свистел. Его младшая сестра качала укрепленную на ветке сумра колыбель, где спал самый маленький. Дерево служило чем-то вроде буфета и шкафа: на ветвях висели стаканчики, сковородки, рубашка и дешевый кассетный магнитофон — игрушка зятя, уехавшего куда-то на своем японском вездеходе «Тойета».

Если муж остается жить в доме родителей жены, этнографы называют это матрилокальным поселением. Считают, что у бедуинов оно встречается исключительно редко, но жизнь, как известно, не всегда совпадает с теорией. Кстати, о доме…

— А есть ли у вас шатер? — спрашиваю я.

— Есть, сынок, — отвечает старик. — Но мы его не разбиваем, а подкладываем под себя, как подстилку. Зачем закрывать небо? А тени и от дерева хватает.

Узнав, что я из России, люди из племени халика задали тот же вопрос, что задавали Штайну бедуины-шаммары:

— В твоей стране есть бедуины?

— У нас тоже разводят верблюдов, овец и коз, — объяснил я. — Но у наших скотоводов есть постоянные прочные дома, а дети их учатся в школах.

Саид перестал дудеть в свисток. Его мать, теребя золотой браслет на запястье, внимательно смотрела на нас с Абд аль-Азизом через прорези черной маски.

— Что ж, сынок, — сказал старый бедуин. — У нас сейчас большие перемены. Если Аллах захочет, мой внук тоже будет учиться…

Узнав о начале планомерных этнографических разысканий в Хадрамауте, Лотар Штайн пригласил меня в Лейпциг для ознакомления немецких коллег с результатами нашей работы.

И вот я в Лейпциге. В просторном кабинете директора Музея этнографии — полутьма, на стене — белый экран. Рассказываю об этнографических коллекциях, собранных в Хадрамауте, о расселении племенных и других традиционных групп в долине Дуан. Показываю слайды. Два путника встретились в пустыне, один — на верблюде, другой — на мощном японском мотоцикле, разукрашенном пестрыми лентами и перьями. Еще кадр: на площади городка, выросшего прямо в русле высохшей реки, зажатой отвесными бортами плоских гор, чернолицый чайханщик цедит чай из привычного для Южной Аравии луженого сосуда — старинного медного «самаувара», в котором и по обличию и по прозванью нетрудно узнать обыкновенный русский самовар… Вот седобородый старец сжимает в руках тонкоствольный фитильный мушкет. Теперь этот мушкет хранится в Музее антропологии и этнографии имени Петра Великого — на берегу Невы.

Вставляю в магнитофон кассету. Гортанный голос читает нараспев:

Рассказываю немецким ученым о поэтических традициях Хадрамаута. Мной записаны на пленку стихи, сложенные и сохраненные в памяти оседлыми жителями, для которых кочевник издавна был постоянной и страшной угрозой. Голос продолжает:

А доле крестьянина в старом Хадрамауте, правду сказать, завидовать трудно. Что бы он ни делал — ухаживал за финиковыми пальмами, выращивал просо, занимался пчеловодством, главная его забота — дождь. Будет дождь, будет и жизнь, но ждать дождя можно без конца — год, два, три… В этих условиях и для оседлых, и для бедуинов главными жизненными ценностями сделались активность, предприимчивость, умение отказывать себе во всем.

…Немецкие коллеги оживленно обсуждали услышанное, задавали вопросы.

Доктора Хольгера Прайслера из Центра африканских и ближневосточных исследований при Лейпцигском университете интересовало, как старые взгляды и обычаи меняются под влиянием тех преобразований, которые происходят сейчас в Демократическом Йемене. Ведь и у него, в Центре, учатся будущие йеменские гуманитарии.

Сотрудник Музея этнографии Вольф-Дитер Зайверт, учившийся в Москве, спрашивал о названиях поселений, ущелий, гор и долин Хадрамаута. Во время поездки в Ливию он тоже занимался местными названиями и столкнулся с тем, что некоторые ливийские бедуины выводят свое происхождение от переселенцев из этого района Южной Аравии.

Архитектор, журналист и фотограф из Веймара Карл-Хайнц Бохов сосредоточил внимание на традиционной южноаравийской архитектуре, которую он изучал в Демократическом Йемене.

Последним слово взял Лотар Штайн. Он говорил о крепнущем сотрудничестве ученых, изучающих кочевое и оседлое население Юга Аравии — одного из древнейших очагов человеческой культуры.

— Это процесс интернациональный, — говорил он. — Свой вклад вносят и австрийцы, и французы, и ученые наших двух стран.

…Из сосновой Саксонии еду в Тюрингию, в город Веймар: смотреть фотографии, чертежи и слайды, сделанные в Хадрамауте Карлом-Хайнцем Боховом. Светлый летний вечер. В герцогском парке рядом с дворцом Бельведер цветет сирень и неспешно бьют фонтаны. Кроме нас с Карлом-Хайнцем, ни души. Лишь изредка постанывает огромный павлин, устраивающийся на ночлег в ветвях старого дуба. Похоже на родные места. Павловск? Петергоф?

Рядом с вольно растущими тюрингскими дубами стоит в деревянной кадке маленький, но такой знакомый ливанский кедр, а чуть дальше — гордые пальмы из песчаных степей аравийской земли. Неисповедимы пути, по которым этнографа-арабиста ведет судьба. Для меня путь в Южную Аравию лежит через Лейпциг и Веймар. Как связано все на свете! И снова в памяти звучат слова Абдаллаха (Штайна): «В конце концов, мы делаем общее дело».

Эти слова живут самостоятельной жизнью. Нужно легкое усилие, чтобы вспомнить: так говорила у Шекспира преступная и безумная леди Макбет («Эта маленькая ручка все еще пахнет кровью. Все ароматы Аравии не заглушат этого запаха»). В древности ароматы Аравии часто сами пахли человеческой кровью. Они ценились баснословно дорого, и ради них воевали народы, ради них от беспощадных лучей солнца или стрел разбойников гибли в пустыне караваны.