На станке — основа для повседневного женского платья. А когда-то ткачи ткали и вот такие мужские юбки…

Праздничные женские платья.

Ромбы, звездочки и раковины-каури считаются у арабов надежными оберегами.

Потомственный ювелир Ба Хишван из города Хаджарейна гордится семейной продукцией.

На Юге Аравии с древних времен верили, что серебро приносит удачу, а звон бубенцов отгоняет злых духов.

Ромбовидный орнамент называется «солнышко».

Браслеты ручные и ножные, серьги. «Эти ножны для кинжалов сделал дед моего деда», — сказал мастер Ахмад Ба Хишван.

Фотографироваться вовсе не страшно!

Черты на песке, финиковые косточки, черепки — кому улыбнется судьба?

Поэты-импровизаторы состязаются сегодня, как тысячу лет назад.

Жест отталкивания и угрозы: пять пальцев поражают зрение, слух и речь.

— Почему вас называют Саад? — задаю я вопрос.

Имам улыбается:

— Меня прозвали так в честь Саада ас-Суэйни, средневекового таримского поэта, много писавшего о труде земледельца. Я собираю стихи, сложенные на разговорном языке о пальмах. Пальма для араба — член семьи. Мы говорим о ней «невеста», «бездетная», «счастливая мать», «вдова». Пальма, как человек, может влюбиться и страдать от неразделенной любви. Говорят, что пальма слеплена из той же глины, что Адам…

Когда мы подъезжаем к мечети, из-за стен ее слышится размеренное пение. В ночном воздухе отдаются удары тамбуринов: там-там-там, и-там, и-там…

— На первую касыду мы опоздали, — говорит аль-Айдрус.

Обычно на хадрах поются религиозные касыды Абу Бакра ибн Абдаллаха аль-Айдруса, суфийского поэта конца пятнадцатого — начала шестнадцатого века. Его гробница — самая почитаемая из гробниц Адена, поэтому его обычно называют просто «Аденец». Вероятно, от него наш имам и унаследовал любовь к поэзии. Поют касыды и другого суфия — Мухаммеда ибн Али ас-Суди. Его могила — на севере Йемена, в городе Таизз, — привлекает паломников по сей день.

Знакомый двор мечети выглядит по-иному. Лицом к лицу от входа до михраба — две цепочки музыкантов, сидящих на циновках, скрестив ноги. Справа те, что постарше, тридцатилетние мужчины, в руках у них тамбурины с колокольцами — тары. Слева мальчишки, их деревянные барабанчики — матраки — затянуты кожей с одной стороны. У михраба слышен нежный голос тростниковой дудочки — шаббабы, а лопасти электрических вентиляторов, свисающих с балок, перекрывающих двор, медленно размешивают теплый воздух, напоенный ароматами ладана.

На нас смотрят непроницаемые лица (особенно запомнил одного — круглолицего, чернокожего, в меховой шапке с наушниками, несмотря на жару). Имам проходит к михрабу, мы садимся у выхода, и я достаю магнитофон. Вести магнитозапись разрешил имам Айдрус. Было это так. «Фотоаппарат есть?» — спросил Айдрус в начале нашей беседы. «Нет», — готовно ответил я, давая понять, что мы не нарушим правил. «Жаль, — отозвался имам. — Могли бы выйти хорошие снимки». Все меняется вместе со временем, даже суфии, а мне на будущее урок — никогда не расставаться с фотокамерой.

Речь заводит робкая дудочка, подхватывают хором гулкие хриплые тамбурины, звенящие бубенцами, как кони, и оглушительно припечатывают деревянные барабанчики: там-и-там, там-и-там, там-и-там… И вдруг человеческий голос, нет — голоса:

— Муляй, йа муляй! Ля илля иля-л-лла, ля илля-иля-л-лла, ля илля иля-л-лла…

Один из присутствующих встал, сделал несколько молитвенных поклонов, но предчувствие восторга обмануло его, и он сел на место, несколько обескураженный. Прав был имам: трудно в конце рамадана достичь особого воспарения духа.

Но что это? Сердце начинает биться в такт тамбуринам: там-там-там, и-там и-там, там-там-там, и-там и-там. А тамбурины стучат быстрее, опережая сердце, которое догоняет их, но они снова уходят вперед. Сердце рвется из груди, запах ладана кружит голову и… все обрывается, хадра закончена. Смотрю на своих спутников: да, они испытали то же самое; наверное, так и подступает то чувство, которое суфии называют «воспарение».

К нам подходят улыбающиеся музыканты. Обмениваемся рукопожатиями. Большинство из них принадлежит к роду «слуг Саккафов»; их отцы, деды и прадеды вот так же пели и играли на хадрах этой мечети. Больше всех доволен молодой Абдаррахман ас-Саккаф: ему, юноше из Сейуна, никогда прежде не доводилось видеть подобное.

…На рынках Йемена янтарные комочки ладана соседствуют с коричневатыми, поблескивающими на сколе камнями, напоминающими точильные. Это не камни, а много раз уже упомянутая «сестра ладана» — мирра. Деревья рода коммифора из общего с ладаноносными деревьями семейства бурзеровых сочатся бурой смолой с приятным запахом и приятным вкусом. Говоря о химическом составе мирры (камедь, смола-миррин, эфирное масло-миррол), энциклопедия упоминает и «горечь неопределенного состава». Эта горечь дала название мирре, ведь «мурр» по-арабски значит «горький».

— Мирра годится на все случаи жизни, — расхваливает свой товар торговец. — У тебя заболел живот? Залей мирру водой и на ночь выставь на крышу. Утром выпьешь настой, и как рукой снимет. Ты поранил ногу, да избавит тебя от этого Аллах! Растолки мирру в ступке и присыпь рану порошком. Уходит гость — брось мирру в курильницу, пропал аппетит — добавь ее в пищу.

«Наука ароматов» неотделима от косметики и гастрономии. Каких пахучих веществ не подмешивали в еду — даже хальтит, выразительно названный «вонючей камедью». Впрочем, товарищей нет не только на вкус и цвет, но и на запах. Помню, как в Йемене повар решил угостить наших археологов распространенным местным блюдом — вяленой акулой. Они почуяли ее издали, бросились к дому, и первый их вопрос был: «Что случилось?!»

Арабы верили, что почва разных стран пахнет по-особому. Следопыты, мастера кийяфы, полагались на свой чуткий нюх не меньше, чем на острое зрение. И действительно, каждая арабская страна пахнет по-своему; кажется, можно узнать любую с закрытыми глазами.

Запах аниса и свежих листьев лимона? Сирия.

Аромат базилика, или, как его называют на Востоке, рейхана? Конечно, это ливанская деревня. Надолго покидая родину, ливанцы увозят с собой мешочки сухого рейхана, чтобы дышать Ливаном и на чужбине.