Т. Т. между тем развивал мысль об обстановке. Да, обстановка тяжелая. Немцы прут на юге с дьявольской силой. Прорвались в междуречье Волги и Дона. Рвутся на Кавказ — форсировали Кубань, захватили Майкоп, Краснодар. Страшный был июль, страшный идет август. На днях нам перед строем зачитали приказ наркома обороны № 227. Необычная стояла тишина — ни перешептываний, ни покашливаний, и в эту оцепенелую тишину падали раскаленные слова. Страна в опасности. Остановить врага! Ни шагу назад! Осудить настроения, будто территория у нас велика, и, значит, можно отступать дальше в глубь страны… Решительно пресекать проявления трусости и паникерства… крепить железную дисциплину и организованность… заградительные отряды…

Да, да, Толька прав! Хватит разговоров о гибели «Сталина»… то есть военного транспорта № 508… Что значит судьба, оставшихся там трех тысяч человек перед трагической картиной отступления на юге, где гибнут целые дивизии? Несоизмеримо!

Не время задавать вопросы и искать ответы. Я умолкаю.

Шкаф на вид был неказист и малоутробист, но весил много, ужасно много. Хорошо, что я прихватил с собой Склянина, силача нашего, без него мы бы пропали. Он спускался по лестнице, горбом и руками удерживая шкаф, а мы с Саломыковым, увязавшимся за Скляниным, пыхтели сзади, вдвоем держа другой край. Катя со своей мамой, худенькой женщиной лет сорока с плаксивым выражением лица, ждали нас внизу с тележкой. Мы вынесли шкаф из подъезда дома на Красной улице, поставили, несколько криво, на тележку — небольшую платформу на чугунных колесах — и обмотали бельевой веревкой. Катина мама опять завела свою песню: ах, ах, такая тяжесть, спасибо вам, мальчики, и все такое. Молчала бы уж. Я, как главный закоперщик, впрягся в лямку и потянул тележку, а Склянин с Саломыковым шли сзади, подталкивая шкаф. Тележка шла неровно (должно быть, потому, что шкаф стоял криво), громыхала по булыжнику, а на висячем Макаровском мостике через овраг вдруг взяла вправо к перилам и чуть их не сорвала.

— Тпру-у-у! — заорал Склянин, а Саломыков довольно внятно высказался про мать шкафа.

На Якорную площадь наша процессия выкатилась на большой скорости: тележка вдруг набрала ход и, подпрыгивая на неровностях прибитого грунта, устремилась прямо на Морской собор. Изо всех сил я тянул ее влево, и только в последний момент удалось избежать столкновения и спасти собор. Пришлось остановиться и сделать перекур.

— Теперь, братцы, у нас задача, чтоб он, — кивнул я на шкаф, — не разнес Дом Флота.

Катя захихикала.

Когда мы выехали на Советскую, нам навстречу комендантским шагом шел патруль. Я затаил дыхание, ожидая окрика, но начальник патруля лишь скользнул по нам равнодушным взглядом, и мы благополучно разошлись. Ну, ясно. Везут по улице шкаф — значит, так надо, пусть везут. Я думаю, патруль не обратил бы особого внимания, даже если б мы вели, например, носорога. Главное, чтоб матрос был при деле. А вот краснофлотец, идущий по улице просто так, сразу привлекает внимание патруля. Недаром говорится, что вид отдыхающего подчиненного вызывает у начальства отвращение.

Вопреки моим опасениям, Дом Флота мы миновали спокойно. Хуже было с памятником адмиралу Беллинсгаузену. Шкаф вдруг круто взял влево и устремился к нему, и непременно бы снес памятник, если б решетка не ослабила удар. Возле Морской библиотеки пришлось снова перекурить. Впереди был Гостиный двор, и мне, разумеется, не хотелось подвергать историческое здание опасности разрушения. Я сказал об этом Кате, она захихикала, а Склянин, задумчиво глядя на шкаф, сказал:

— Из чего его сделали? Дерево ж не бывает такое тяжелое.

— А он не деревянный, — сказал Саломыков. — Из кирпича он, падла.

Катина мама, с состраданием глядя на нас, пустилась рассказывать, как ее дед, здешний шкипер, сам сколотил этот шкаф из досок отслужившего плашкоута. Что ж, подумал я, среди шкиперов тоже случаются подвижники, рыцари одной идеи.

Мы тащились в дальний северо-западный угол Кронштадта. Печальным призраком проплыл остов бывшего Владимирского собора. По Урицкого мы вышли к пустырю, примыкавшему к старой крепостной стене, — Козьему Болоту, сплошь разбитому под грядки огородов. В этой части города летом разобрали на дрова с десяток деревянных домов. СНиСу тоже дали домик, и мы целый день рушили его ломами и топорами.

А двухэтажный деревянный дом, в котором жили у Катиной бабушки Катя с мамой, уцелел. Его лестница заскрипела, застонала, когда мы внесли шкаф. Надо было мне, конечно, привести всю подводно-кабельную команду, но кто же мог знать, что он окажется таким неподъемным. Толи кричали от боли ступеньки, то ли наши сухожилия лопались — не знаю. Задыхаясь, с глазами навыкате, мы втащили шкаф на площадку второго этажа, и он, со своей чудовищной инерцией, поволок нас к стене и врезался в дверь. Жалобно простонав, дверь повисла на верхней петле, и тут же из-за нее выскочила на площадку высокая женщина в гимнастерке, туго опоясанной матросским ремнем, и закричала низким голосом:

— Вы что хулиганничаете, Водовозовы?!

— Ой, Шура, — заныла Катина мама, — случайно же… не нарочно же…

Мы с грохотом опустили шкаф — хорошо еще, что не на ноги женщины в гимнастерке. У нее были карие глаза, короткая мужская стрижка и белый шрам на щеке, — словом, это была Шура Безрук. На шум вышла из-за сорванной двери пожилая женщина в желтоватом халате до пят, с гладкими седыми волосами, разделенными прямым пробором. Это, верно, была Катина бабушка. Она немного прихрамывала.

— Ты чего раскричалась? — сказала она Шуре. — Ну, чего кричишь?

— Да вот, шумит тетенька, — поддакнул Склянин. — В милицию грозится.

— Племянничек нашелся! — тотчас напустилась на него Шура Безрук. — Ишь, бычок с глазами! «Не шумите»! Не боишься милиции, так сдам тебя в комендатуру с твоими дружками! Пришли и двери ломаете!

— Да мы сделаем дверь обратно.

Шура раскрыла рот, чтоб еще покричать, но тут ее взгляд упал на меня, и она помигала, пытаясь, наверно, вспомнить, кто я такой. Я вежливо поздоровался. Воспользовавшись паузой, мы поднатужились, рысью пронесли шкаф по темному коридору к освещенному прямоугольнику комнаты Водовозовых и поставили шкаф туда, куда указала бабушка. Доски пола под ним заметно прогнулись, но это уже была не наша забота. Катина мама рассыпалась в благодарности, а Катя сказала:

— Если она милиционер, так думает, что можно на всех орать. Вот, елки зеленые, вредная женщина. Вы садитесь, отдохнитесь. Ой! — хихикнула она. — Вы тащили, а у меня язык заплетается! Счас напоим вас чаем.

Мне нравилось, как она смеется.

— К этому шкафу, — сказал я, — приделать колеса — будет лучше танка.

Катя, смеясь, состроила мне глазки и умчалась на кухню. Мы сидели в большой комнате с двумя окнами, на которые Катина мама опускала светомаскировку — рулоны плотной черной бумаги. Бабушка Водовозова, храня молчание, прошла к массивному буфету и вынула из-за стеклянной дверцы чашки и блюдца, сахарницу, в которой слиплось несколько белых конфет. Рядом с буфетом была раскрыта дверь во вторую, маленькую комнату, там виднелась кровать с горкой подушек в красных чехлах. Тут, в большой комнате, тоже стояли кровать и диван. Надменно смотрела вырезанная, должно быть, из «Огонька» «Неизвестная» Крамского.

Вошла Катя, поставила на стол, на обломок керамической плитки, черный пыхтящий чайник. Только стали чай пить, как из коридора донеслось грозное:

— Почему дверь не навешиваете? Водовозовы! Ломать ломаете, а как чинить, так никого нету!

Катя сделала в сторону двери гримаску, язык показала. Странно: вертлявая курносая девчонка, с тонкой и белой, как свечка, шеей, — а мне она нравилась. Каждое ее движение нравилось.

Ну, делать нечего, пошли чинить дверь. Молоток, гвозди нашлись. Новую петлю принесла Шура Безрук. Я спросил, как поживает Ушкало.

— А, вон ты кто, — вспомнила она. — Гангутец, да? Как зовут? Земсков Борис? Ну да, помню. Вася хорошо поживает. Готовятся они сильно. Сегодня, правда, обещал прийти домой.