Каждый город, особенно город большой, от других отличается речью. Однако Петербург — Петроград — Ленинград и в их ряду имеет свои особенности, которые выделяют его из числа городов России. Большинство последних — города древние и возникли на месте старинных крестьянских селений. Цельность и строгость народной речи где-нибудь в Рязани или в Москве — традиционны, потому что выходят из народного говора этих мест. В Петербурге же сошлись люди разных земель, сошлись сразу, но навсегда. Были тут люди и смоленские, и псковские, и рязанские. Потом поселились в городе немцы, итальянцы, французы — также всякие люди. Вдобавок жило тут много финнов, прибалтов, выходцев из разных мест Российской империи. Так получилось, что в самых своих истоках русский язык Петербурга был пестрым. Он не имел устойчивой традиции — и должен был ее создать.

Второе отличие еще важнее. Петербургская речь складывалась на «пустом месте», и по времени она не так уж стара: ей нет еще трех столетий. Между тем новый (современный) русский язык мы и знаем не более как триста лет, и оказывается, что речь города на Неве — сверстница современному (а не древнерусскому и не среднерусскому) языку.

Третье отличие определяется положением Петербурга среди других российских городов. Долгое время это была столица — административный и политический центр государства. До сих пор город сохраняет свое важное культурное и научное значение, следовательно, сохраняет и творческое отношение к языку. Это значит, что были и есть люди, которые не просто заинтересованы в изменениях речи, но и способны их обнаружить и использовать. Вот почему интересно проследить, как менялся язык именно в этом городе.

Та русская речь, которой говорим мы сегодня, полагая, что такою она всегда и была, сложилась в Петербурге за последние сто лет. Сложилась в столкновении мнений, в борьбе идей, в неприятии многих слов и выражений, которые сегодня кажутся нам вполне нормальными. Тем не менее верно и следующее: язык обогащается только в такой борьбе, в смешении стилей, разных наречий, языков, понятий. Как это происходило в Петербурге?

Поначалу самым резким противоречием было противоречие между русской речью и языками чужими, но литературно обработанными, которые способствовали сближению столичного населения с европейской образованностью. Сначала это был французский язык, затем и немецкий. Преодолеть это противоречие помогла русская классическая литература, которая, многое заимствовав из западноевропейских языков, незаметно приспособила их к нашим нуждам.

Затем архаичные формы старого русского языка, книжные, неповоротливые, все более странные в глазах молодого поколения, также вошли в противоречие с образцовой речью русских классиков. Долго счищала с себя разговорная речь остатки тяжеловесных дедовских выражений, пожалуй, до начала нашего века, до Чехова и Горького.

В 60-е годы XIX в. сформировался у нас язык периодической печати, то, что сегодня мы называем «газетным языком». Его назначение — быстро и точно отражать быстротекущие события жизни. Когда в 1831 г. академик А. X. Востоков выпустил первое издание своей «Русской грамматики», он и не помышлял обращаться к языку газеты. Эталон он видел в языке Пушкина: великий лингвист образцовую русскую речь прозрел в творениях великого писателя и, опираясь на них, создал современную литературную норму. Вот почему все то, что было вне этой нормы, воспринималось всегда (и сегодня еще воспринимается) как чужеродное в русском языке. Горе «газетного языка» в том, что он— всегда не норма; он никогда не будет нравиться тому, кто чтит язык художественной прозы. Норма как бы противопоказана «газетной речи»; любой словесный образ на страницах газеты моментально превращается в штамп, что еще больше раздражает любителя «чистой речи». Промежуточность стиля, молниеносная смена понятий, сиюминутность выражений — вот требования «языка газеты». Потому-то и формируются именно в нем раньше всего и новые понятия, и новые слова, и новые выражения. Но, если ценим мы в языке его способность отразить сегодняшний день в смысле и краске слова, если вообще нам кажется важной идея развития нашей речи, роль в этом процессе «газетного языка» переоценить невозможно.

А в наши дни все большую цену получает язык науки. Когда возникал «газетный язык», научная речь мало чем отличалась от него. Одним и тем же языком написаны критические статьи Н. Г. Чернышевского и «Рефлексы головного мозга» И. М. Сеченова. Такое положение сохранялось почти до середины XX столетия, когда оказалось, что в борьбе за свои права на сцену выступил язык науки. Возникло еще одно противоречие—между языком литературным и языком науки, а так как многие люди пытаются и в обиходную речь вставить — нужно или не нужно — словечки из научной речи, возникают проблемы, которых не было бы, если бы мы отдавали себе отчет в непозволительности смешивать разные речевые стили.

Итак, вот в кратких словах и определился характер этой книги. Разные слои городского общества, каждый со своим жаргоном или особым языком, сошлись в Невской дельте. Разные источники, так или иначе способствовавшие развитию русского литературного языка, «смешались» на страницах периодических изданий. Разные события, которые то ускоряли, то замедляли развитие языка, происходили в салонах, мастерских, редакциях и просто на улицах этого города. 

...Лексика древней книжной речи, так называемые славянизмы, оказала воздействие на наш современный язык. В том, что современный литературный язык гибок и способен к выражению самой отвлеченной мысли, что высок в пафосе и красочен в бытовом описании, — заслуга столетиями оттачиваемого книжного языка. Из него и нужные слова, и формы, и обороты речи, умело введенные в речь через литературные образцы.

Прежде всего это множество старинных слов, которые постепенно входили в литературу, особенно начиная с H. М. Карамзина: деятель, проявление, даровитый, отчетливый, настроение, творчество, сопоставление, сдержанность, насущный, прилежность, а позже — потребность, развитие, человечный, тонкости, отвлечения и очень многие другие.

Приглядимся к этим словам: книжные — определенно славянизмы, и по своим суффиксам и по значениям. На самом же деле большинства этих слов не было в древнем языке; их придумали наши писатели-классики, пользуясь частями старых слов: где суффиксом, где корнем. По-русски было: голова, волосы; а рядом по-славянски: глава, власы. И так и этак говорил сам А. С. Пушкин. И различались тем стили — высокий и бытовой, разговорный. А когда не хватало славянских слов, их попросту сочиняли, В пушкинском из топи блат слово благо — сочиненный славянизм; клаши вместо калоши у поэта Н. Ф. Щербины — тоже сочиненное слово. Видимость древней формы — и слово кажется торжественным, создает фон высокого слова для новых слов, которые оказывалось необходимым ввести в литературную речь. Как же ввести их?

Вот шутливая запись из дневника А. В. Никитенко: 27 марта в Петербурге странная погода — и не весна, и не зима. «Я сверг с себя зимние калоши и облекся в легкие, но совлечь шубы еще не дерзнул». От высокого стиля — только глаголы, потому что именно действия свои описывает автор иронически, подсмеиваясь над собой. Все прочее — простые разговорные слова. Современники всегда замечали, действительно ли слово такое нужно или используется в «корыстных» целях. Вместо природного забиячит можно ведь сказать и дерзает, — заметил M. Е. Салтыков-Щедрин: «Даже когда какой-нибудь пиита говорит: дерзаю петь, дерзаю хвалить, то и тут он рекомендует себя как человека строптивого и беспокойного... Из этого видно, какое значение придается слову дерзкий на языке общеупотребительном».

Ирония усиливается оттого, что обычно именно глаголы в высоком слоге оставались нейтральными по форме, а имена были всегда архаичны. Существительное воплощало традиционное понятие; понадобится выразить новое понятие — нужно и новое имя.