В петровские времена проникло было к нам словечко индустрия, но H. М. Карамзин создал слово промышленность (народное слово промысел и книжный суффикс -ость). По смыслу то же, что индустрия, по форме — определенный славянизм (и обругать-то его нельзя!), на самом же деле — новое русское слово. В петровские времена понравилось грубоватое словечко социетет (из немецкого), — а Карамзин предложил взамен слово общественность. Очень удачное слово, живет до сих пор, хотя сегодня известны и социальный, и социология, и другие слова с этим латинским корнем. Калька — перевод с немецкого — в славянской форме, но с русским корнем: не слово, а страшилище — ан нет, живет! Дав суффиксы отвлеченного значения, славянский книжный язык оказал нам неоценимую услугу. Со временем появились у нас тысячи слов с этими суффиксами, созданных на основе русских корней, почти все — кальки с французского или немецкого.

Ревнители старины этот путь обогащения русского лексикона не признавали, и прежде всего за использование в непривычном значении суффиксов высокого слога! То, что H. М. Карамзину казалось существенным, было неприемлемо для литературного старовера, который ценил слово в целом, по старинке воспринимая как данность именно цельное слово. С точки зрения науки начала XIX в. это уже отсталость. Адмирал А. С. Шишков, некоторое время бывший министром народного просвещения, называл созданные так слова трогательный, занимательный, сосредоточить, представитель, начитанность, обдуманность, оттенок, проявление и другие «юродивым переводом». Более всего ему не нравились слова развитие, влияние — почему бы не говорить по-прежнему прозябание, наитие (или наваждение)} Зачем «искусственные» слова уважение, соображение, если можно сказать говенство (от благо-говеть) или умозаключение! Сегодня видны недостатки подобных предложений: старое слово со своим значением осталось в прошлом, новое слово сложено крепко, и смысл его ясен.

Подобные образования (а их много) в составе современного литературного языка не являются, конечно, славянизмами (так иногда ошибочно полагают). В церковнославянских текстах многих из них нет, а другие употребляются в ином значении. Но словесные модели, использованные при образовании таких слов, заимствованы из церковнославянского языка. Форма слов — из этого языка, а значения — переводы слов из западноевропейских языков. Может быть, поэтому на протяжении XVIII в. славянизмы и варваризмы (заимствованные слова) признавали словами одного стиля — высокого. В нашем языке вообще не так уж и много истинных славянизмов, и число их постоянно уменьшается. Отслужили свое. Заменяются русскими.

Подсчитано, что за восемьдесят лет, от «Словаря церковнославянского и русского языка» под редакцией А. X. Востокова (1847) до «Толкового словаря русского языка» под редакцией Д. Н.Ушакова (1934), около 10 тысяч слов вошло в литературный язык, и все в большинстве своем такого же рода, как те, из середины прошлого века. Сегодня без слов вдохновить, вдумчивый, закономерный, замкнутость, занятость, невмешательство, нервничать, международный, обусловливать, осмыслить, переживание, равноправный, соотносить, сплоченность и подобных — ни одной страницы газеты, ни одной фразы доклада, ни одного параграфа научного сочинения попросту нет.

Возникали, конечно, и недоразумения. Корень ведь русский, а у каждого свое представление о том, что он значит и как его понимать. Перевели, например, французское слово admirer глаголом изумляться — и возникло недоумение: в начале XIX в. старики понимали его по старинке, как 'сойти с ума', а молодежь — как и положено «переводу» с французского— 'восхищаться'. Прелесть — также старинное слово, и, взятое без суффикса, вызвало сомнения: старики понимают как 'соблазн' или 'ересь', а молодежь — как перевод французского charme — 'очарование, прелесть'. И так на каждом шагу: приятный — 'приемлемый для кого-то' или 'элегантный', потому что встало на место французского ?l?gant; блестящий — 'имеющий блеск' или 'блистательный', потому что соответствует французскому brilliant. Даже заимствуя слово напрямую, по-разному понимают его смысл: интересный известно с конца XVIII в., но старики воспринимают его как 'занимательный', а молодежь — в точном соответствии с французским словом — 'привлекательный'.

Однако и «натуральные» славянизмы в потоке русской речи изменяли свой смысл. В 1833 г. Ф. В. Булгарин, прочтя в одном журнале фразу Русь не вдохновила его, разразился целым фельетоном, смысл которого в том, что «в русском языке нет глагола вдохновил!». С ним были согласны и Н. И. Греч, и В. И. Даль, и многие другие, хотя Я. К. Грот, признав, что слово образовано «совершенно наперекор грамматике к логике», выследил ту цепочку смысловых переходов, которая породила это слово: вдохнуть, а оттуда и вдохновенный, от которого уже известное вдохновлять. Но что же получается? В прошлом веке, почитавшем славянизмы, боролись со словом, подобным славянизмам?

Другое старинное слово — влиять. С начала XVIII в. понимали его как 'вливать'; например, молоко в бутылку можно и вливать — это слог обычный, и влиять — это высокий слог. Но с помощью этого слова перевели немецкий термин — и получилось влияние (стать обратно под его влияние — читаем в тексте 1859 г.). Однако еще в конце XIX в. значение глагола влиять 'иметь, оказывать влияние' мало кому казалось правильным. («Остановлюсь на способном производить тошноту в чутком к русскому языку: влияет. Влияет, а? Сколько в этом слове оскорблений русскому слуху и смыслу?!»)

Уже в 20-е годы XX в. известный тогда критик А. Г. Горнфельд писал: «Когда перевалишь далеко за середину жизненной дороги, не легко миришься с новшествами, необходимость которых кажется сомнительной и даже, например, слово выявлять, появившееся в начале нового века, до сих пор неприемлемо для моего словаря. ...Оно было и остается несерьезным, оно запечатлено умничающей позой, ложным притязанием на глубину, погоней за модой...». (Как это похоже на многие окрики современного ревнителя «нормы», когда возражает он против нового слова!) Однако вот и конец цитаты: «...но из этого нашего ощущения ничего не воспоследует: слово прижилось, и останется, и облагородится давностью». И облагородится давностью — в этом все дело; можно добавить только: если в слове сохранится нужда.

Столкновение книжных славянизмов с живой речью горожан происходило в несколько этапов. Прежде всего из речи исчезали слова, лексически опустошенные, утратившие собственное значение и только служившие «скрепами мысли» в разговоре. Союзы, наречия, местоимения особенно быстро и как-то вдруг заменялись привычно разговорными вариантами. Форма вообще имеет первостепенное значение, даже в языке, и «архиерей, — по меткому замечанию А. И. Герцена, — во фраке перестает благословлять и говорить на о», т.е. высоким слогом. Уже в начале XIX в. поэт В. Л. Пушкин заявляет: «Не ставлю я нигде нн семо, ни овамо-» и еще: «Свободно я могу и мыслить, и дышать, и даже абие и аще не писать».

В пушкинские времена борьба с архаизмами достигла такого накала, что попала даже в городскую развлекательную журналистику. Судить об этом можно по фельетонам. О. И. Сенковского (Барона Брамбеуса): «Не могу же я в модном трактире ни написать, ни произнесть при порядочных людях по твоим правилам и примерам, грамматика: „внемли гласу моему, о лакей: в сем супе плавают власы, я не хочу сего супа; подай мне оных цыплят, кои столь пахнут маслом, а посему и долженствуют быть очень вкусны; а также прибавь к оным зеленого гороха, дабы покормить их хотя после их смерти, ибо упомянутые цыплята, по-видимому, умерли от голода, как сие видно из их кожи, объемлющей одне только кости"» (как неприемлемые выделены типичные славянизмы).

Наоборот, важные в смысловом отношении слова, хотя бы и архаизмы, возвращались в речь, но только в тексте авторитетного автора. «История Государства Российского» H. М. Карамзина вернула к жизни много утраченных было слов. Среди них, например, и слово сторонник (заметим, что слово представлено в русском произношении). Литературными подобные слова становились потому, что каждое из них — русское и славянское — оказывалось важным по собственному значению: сторонник отличается от того, кто обозначен словом странник.