Хитон сидит в кресле со скрещенными ногами. Тиллман сидит на полу рядом с Билли, разговаривая с ним. Он использует успокаивающий тон и язык, которого я не понимаю. Затем он переходит на английский.

— Мы в «Хоторн-Хилл», Билли. Я — доктор Тиллман. Я дам тебе лекарства, чтобы расслабить твое тело. Ты в безопасности. Сделай глубокий вдох и позволь себе поспать.

Я на мгновение потрясен. Глаза Билли сосредоточены на Тиллмане, но они начинают закрываться, когда он утихает. Тиллман делает именно то, что делаю я, — сохраняет достаточную дистанцию, чтобы удержать Билли от чувства угрозы, при этом успокаивая его.

Тиллман снова начинает говорить на другом языке, и в этот раз я узнаю, это немецкий. Билли протягивает руку и обхватывает ею Тиллмана, и Тиллман держит его за руку, пока Билли не погружается в сон.

— Поможешь мне перенести его в кровать? — говорит Тиллман, поворачиваясь, чтобы взглянуть на меня.

— Конечно.

Вместе мы переносим вялое тело Билли на кровать и накрываем его одеялом. Когда я смотрю на темные круги под его глазами, мне становится жаль, что мне не позвонили сразу же, чтобы утвердить медикаментозное назначение.

— Он будет в отключке некоторое время, — говорит Тиллман тихим голосом.

— Встретимся в коридоре, — говорю я, направляясь к двери.

— Мне нужно внести данные в его карту, а потом я выйду.

Хитон выходит из палаты первая, бросая на меня мрачный взгляд. Она до сих пор злится, что я отменил ее занятия с Элисон. Почему, я понятия не имею. Вероятнее потому, что она не любит, когда что-то идет не по ее плану. Но я не соглашусь на три часа в неделю непродуктивных занятий, которые заставляют пациента нервничать.

Когда Тиллман выходит из палаты, я киваю, выражая признательность.

— Отлично справился, — говорю я.

Он не кажется польщенным похвалой.

— Мне тридцать девять лет. Я занимаюсь медициной дольше тебя. И я бы оценил, если бы ты не был так удивлен тем, что я хорошо справляюсь с пациентами.

Я сдерживаю желание съязвить в ответ.

— Ты прав. Но мне тридцать пять, я не только что вышедший выпускник медицинского. Хотя, готов признать, мне не нужно было подниматься сюда.

Горькое выражение исчезает с его лица.

— Я понимаю, что ты тут за главного, но я квалифицирован. Меня учили, что седативные препараты могут защитить пациентов от них самих, и я работаю над тем, чтобы быть более прогрессивным в этом плане.

— Значит, тебе нужно, чтобы я не вмешивался.

— Я ждал этого с того момента, как пришел сюда, — кивает он. — Но этого так и не происходило. Ты здесь семь дней в неделю. Когда ты отправляешься в эти походы с пациентами на выходные, ты все еще находишься поблизости в субботу утром и проверяешь меня в воскресенье вечером. Выходные, предположительно, должны быть тут моими.

Должен признаться себе, что он прав. Я, как правило, хочу знать, что происходит с пациентами каждый день. И у меня так же есть склонность верить, что никто не знает их и их потребности так же хорошо, как я. Вероятно, я был немного суров с Тиллманом.

— Ладно, — говорю я, стараясь не выдать своего нежелания. — Я понял. Я начну полностью уходить на выходные, если только не понадоблюсь тебе.

— Спасибо.

— И просто, чтоб ты знал, — я тяжело вздыхаю. — Дело не в тебе. Иногда это место — мой способ удержать свои мысли от некоторых вещей, но теперь я вижу, что перегибаю палку.

— Ты также проверял меня.

Его проницательное замечание заставляет меня улыбнуться.

— Да, и это тоже. Но я могу признать, когда не прав.

— Думаю, тебе следует поговорить с медсестрами третьего уровня, — говорит он. — Билли не должен был страдать от этого маниакального приступа так долго, без лекарств. Они должны были сразу же вызвать одного из нас.

— Согласен. Но почему бы тебе не заняться этим?

— Хорошо.

— Я понятия не имел, что ты говоришь по-немецки.

— Научился в колледже, — он пожимает плечами. — Я сносно говорю.

— Я также не знал, что Билли говорит по-немецки.

Глаза Тиллмана расширяются.

— А он и не говорит. Билли, в смысле. Но какая-то одна из его личностей определенно делает это. Человеческий мозг удивительный.

— Что он говорил?

— Сейчас? Он просил меня не убивать его, когда я впервые ввел ему седативные, но когда лекарство начало действовать, он попросил меня не уходить.

— Я получил еще один е-мейл от доктора из университета в Калифорнии, он спрашивает, могут ли они приехать провести обследование Билли. Думаешь, это хорошая идея?

Тиллман пожимает плечами.

— Я могу понять, почему они хотят изучить его. Мы выявили восемнадцать самостоятельных личностей. Это будет зависеть от их методов и его терпимости к ним.

— Есть над чем подумать. Нам также нужно обсудить это с его родителями, — я поворачиваюсь к лифту. — Увидимся.

Когда я возвращаюсь на первый этаж, то выхожу через заднюю дверь посмотреть, занимается ли Леонард своим огородом. Он выращивает помидоры, потому что думает, что правительство собирает информацию о человеческих ДНК, через те, что мы подаем на стол здесь.

Нет причин лгать себе. Я поговорю с Леонардом пару минут, если увижу его, но, на самом деле, я иду длинным путем в офис, чтобы избежать Элисон. Каждый раз, когда мои глаза встречают ее, у меня появляются мысли, за которые я вскоре начинаю чувствовать себя виноватым.

Я никогда не сталкивался с подобными чувствами к пациенту. Когда я работал в Лос-Анджелесе, я периодически замечал, если пациентка была привлекательна, но это никогда не было поводом к действию, даже когда я был холостяком. С Элисон все по-другому. Меня физически влечет к ней, но в этом также есть что-то большее.

Это что-то большее — то, что не дает спать мне по ночам, заставляя думать о ней, и это то, от чего я жажду стакан виски прямо сейчас. Мне нужен физический ожог, чтобы подавить эмоции, которые она во мне вызывает.

Неважно, как много дней, месяцев или лет я трезв, я никогда не забывал принесенного мне мгновенного удовлетворения от моей первой выпивки в тот день. Оно было физическое, душевное... черт, иногда это ощущалось и духовным. Да, если бы у меня сейчас была бутылка в пределах досягаемости, я бы стал пьяным еще до наступления сумерек.

Мужчина, о котором все здесь думают, как о сильном, определенно, имеет свои слабости.

Наконец-то мои тридцать дней на втором уровне закончились. Морган пришла ко мне в комнату в первое же утро и завизжала от восторга, когда увидела меня вновь в обычной одежде.

— Твое заключение закончилось! Давай праздновать.

Ее идея о праздновании начинается с того, чтобы завить мои волосы. Она аккуратно оборачивает поочередно пряди на щипцы, а затем пробегается по ним пальцами, пока не получает желаемого результата. Я не смотрю в зеркало, чтобы узнать, как получается, потому что я больше не смотрю в зеркала. Я стала умело избегать любого зеркала в Хоторн-Хилл, с тех пор как каждый раз, ловя свое отражение в одном из них, я вспоминала свою сестру.

Морган знает, как сильно я скучала по катанию на лошадях, так что мы отправляемся на долгую прогулку верхом, направляясь по тропинке в лес, которая пересекает ручей на мелководье и ведет к лугу с полевыми цветами.

Я все не могу насытиться солнцем и свежим воздухом. Это проясняет мой разум от всякого шума. Прошлой ночью мне снова снился сон, и он был таким реальным. Голос в нем был более настойчивым, чем когда-либо, убеждая меня признаться.

Мне удалось запрятать воспоминания о том, что случилось, в дальние места разума, но они навсегда останутся там, в моем подсознании. Неважно, куда я потом отправлюсь или как долго буду молчать, мне никогда не убежать от этого. Это сокрушительное, подавляющее ощущение.

— С нетерпением ждешь кемпинга с доктором Ди на этих выходных? — спрашивает меня Морган, когда мы практически возвращаемся назад в конюшню.