В ближайшую субботу во время очередной стрижки мужиков текущие события, естественно, разбирались, и Королю стало известно, что Островную землю ликвидировать не будут, что на ней будут советские базы, а также на соседнем большом острове и на Большой земле в Палдиски и что русские имеют право базировать свои гарнизоны, что такой договор подписали в Москве наш министр и Молотов, что договор действителен десять лет и в это время Россия окажет военную помощь Эстонии, а Эстония — России… А стоимость аренды баз будут еще обговаривать отдельно. А на острове Фиджи в это время учредили первое вегетарианское общество.

Мелинда привезла Хелли Мартенс заказы женщин из Праакли на фартуки и тоже сообщила новость; на берегу полуострова Сырве тайно высадились шестнадцать евреев из Чехословакии; четырнадцать мужчин, одна женщина и десятилетняя девочка. Их поместили в тюрьму до выяснения. Эта новость была, несомненно, интересной, но больше волновали слухи насчет того, что петролеум станет дороже, а сахар будут продавать по продовольственным карточкам. По этому поводу старик из хутора Кооли (который в молодости был якобы школьным учителем, оттого, наверное, и хутор у них называется Кооли — школы) объяснил:

— Это не ново, еще три тысячи лет назад в Египте были карточки на одежду и питание. Каждый египтянин имел папирус, где жрецы записывали, что ему причитается. А в Вавилоне в пятьсот тридцать пятом году до нашей эры, когда византийцы окружили город, каждого жителя измеряли и на дощечке обозначали его длину; кто был выше — получал больше. Подделка «документов» каралась смертью. В Афинах когда-то продовольственными карточками служили мраморные плиточки. Афинские матроны сопровождались служанками, которые несли плиты, и, говорят, в Греции мраморные плиты никогда не были столь ценимы; однажды бабы в очереди поссорились, ссора перешла в побоище, и тогда столько побили «продовольственных карточек» — вся улица была в мраморных осколках.

Алфред и Хелли между собой постоянно говорили о городе Журавлей, о том, как они там будут жить. Алфред договорился с Тайдеманом, и тот, ввиду сложности наступившего времени, непредсказуемости, сдал Алфреду помещения в трех домах, которые все удачно располагались на Закатной улице, вблизи друг от друга, если учесть, что Закатная улица не очень большая, едва наберется метров восемьсот. Пока Алфред в этих домах производил небольшой необходимый ремонт, Хелли и Король оставались на хуторе в деревне Звенинога. Было решено переселиться на следующий год, когда начнутся летние каникулы в школах, чтобы не причинять беспокойства Его Величеству в процессе его образования.

В это время началось почти добровольное переселение немецких подданных в великую Германию. Германский фюрер, как установил Король через звениноговских мужиков, призвал всех граждан немецкой национальности на родину, самолеты которой успешно уже бомбили польские города. И звениноговские граждане гадали теперь, на кого пойдет немец дальше.

Англичане и французы, говорили мужики, пришли к заключению, что немца можно остановить только силою. Но какой? Ведь и советские войска перешли польскую границу, чтобы защитить жизни украинцев и белорусов в Полоцке и Каменец-Подольске, и звениноговские мужики не в силах были объяснить происходящее поскольку между Советами и Польшей тоже существовал Пакт о ненападении. Теперь же выходило, что Советы помогали немцам против поляков, а те, конечно, выдержали. Еще бы! Такого никто не ожидал![2]

Когда же фюрер позвал немцев домой, многие повели себя очень странно: одни немцы заявили, что они эстонцы, а другие же — эстонцы — что они немцы. Двадцать немцев, заключенных в тюрьму, захотели ехать на новую родину. На что, спрашивается, они там нужны? Семьдесят сумасшедших из Сеевалди тоже решили увезти. А они на что? Разве на фатерланде совсем перевелись психи и жулики? Заключенных свозили на пароход под конвоем, а некоторым еще сидеть да сидеть… Больше половины из этих «немцев» не знали и трёх немецких слов…

— Будут ли заключенные на «Бременхавене» (название парохода) свободно гулять или их закроют в трюме? — вот что интересовало одних звениноговских политических аналитиков.

— Это дело самих немцев, — определили другие.

Сумасшедшие будто бы не совсем охотно соглашались переселяться. «Хотим умереть в Эстонии», — заявляли они, а про зов фюрера и слушать не хотели, плакали, умоляли: «Мы здесь родились, жили и умереть хотим здесь». Они падали на землю и орали, что не нуждаются в новой родине.

Из домов престарелых люди также отказывались уезжать, даже отказывались от денежных пособий, лишь бы позволили остаться. Психи скоро успокоились, полагали, за счет успокоительных уколов. Арестантов привозили в порт в полицейском автофургоне, за исключением более именитых уголовников, которые прибывали в частных легковых автомобилях.

Некоторых психов несли на руках — для чего такие фатерланду? Встречавшие заключенных на пароходе немецкие криминалисты объявили о том, что заключенные и в Германии будут сидеть. Спрашивается, не все ли им равно, где сидеть?

Однажды исполнилось давнишнее желание молодого Короля: его повезли наконец в город Журавлей, о котором он уже был наслышан. Это стало возможным благодаря тому, что единственно воскресный день был удобен Алфреду для перевозки в новую мастерскую ящиков со столярными инструментами.

Встали рано. В четыре часа утра во двор заехал Манчи на Серой, впряженной в знакомую телегу. Где же Вилка? Ее, оказывается, пришлось временно посадить на цепь. Погрузили три продолговатых ящика, на них и устроился Король. Алфред с Манчи пошли пешком. Когда они уставали, то садились сзади на ящик передохнуть. Когда Король подслушивал разговоры мужчин Звенинога, было интересно и познавательно. Когда же между собой говорили Манчи с Алфредом, ничего интересного для уха Короля не было — о делах деревни, о ее жителях, которых Король и не знал совсем, ведь он и родственников своих отсутствующих не знал и не имел о них никакого представления. От Звенинога до города Журавлей восемнадцать километров — два часа лошадиного хода, когда она триста метров шагает не спеша, затем, получив по заду прутом, двести трясется мелкой рысцой.

Немало времени отнимали у лошади проезжающие маленькие русские грузовички, которые ей не нравились, она их не признавала и привыкать к ним явно не хотела — шарахалась, словно молодая, в стороны, в глубокие канавы, так что при приближении машины Манчи останавливал Серую и держал за узду, отвлекал ее разговором про саареский клевер. Но так или иначе, а к часам восьми утра они въехали на возвышенность Тахула, от которой до города Журавлей оставалось километра четыре. С этого места город уже хорошо просматривался. И Король увидел выделяющиеся над общим фоном города две старинные башни старого замка в зеленом воротнике деревьев. Вскоре въехали в город, но журавлей нигде не было видно, на улицах тоже было мало; перед ними в город въехали другие повозки, громыхая железными ободками колес о булыжную мостовую.

Алфред и Манчи обратили внимание на повозку впереди.

— Это же наш барон с Брюкваозера, — сказал Манчи, — помещик, хозяин брюкваской усадьбы. Куда это они? Старик уже лет двадцать никуда из имения не выезжал.

Да, конечно, экипаж, на который указал Манчи, отличался от обычных повозок Островной земли — он не гремел, а катился мягко, его колеса были обтянуты резиной, и был он длинный да широкий, с мягким сиденьем, на котором восседал седой старик и кто-то помоложе рядом.

Короля ни старик, ни экипаж не занимали. Он с интересом разглядывал бронзовое изваяние солдата с саблей в руке, револьвером на поясе и флагом за спиной. Затем стал переживать за кошку, которая пыталась поймать голубя. Кошка нравилась Королю гибкостью и легкостью, когда прыгала, но голубь был тоже не дурак: вроде еле ковылял, но всегда успевал отлететь вовремя.

Впереди едущие повернули налево, и Манчи сказал Алфреду: