Эта история Королю нравилась, у него даже глаза повлажнели. История о том, как англичанин влюбился в русскую колхозницу и они обвенчались, но ему надо было вернуться в Англию, а ей нельзя было с ним. Он уехал домой, стал тосковать и тогда сел в маленький самолетик и полетел через моря и суши, преодолевая бури. Прилетел в Москву, король и министры российские разрешили ему взять свою жену в Англию, раз уж ему так сильно надо. И они уехали счастливые.
Больше всех других разговоров на Короля произвели впечатление рассказы и суждения людей о девяноста девяти моряках, которые погибли в подводной лодке.
— Не могли проделать дыру через обивку, пока хвост лодки торчал из воды, а тут и корма ушла под воду…
— Дураки! Им надо было хвост подлодки тросами обмотать и между двух кораблей ее вытянуть…
— Так или иначе, дураки или нет, но спаслись только четверо, остальные девяносто девять задохнулись. Да и то они там чуть ли не целую неделю ждали, когда их спасут, пока корма не скрылась.
— А я знаю главную новость! — заорал Эйнар с хутора Ребро, появившись неожиданно. Эйнар в сравнении с Манчи был горой, Манчи — камешек. Или же — Эйнар был дубом, а Манчи камышинкой. Эйнар; был высокий и плотный и очень сильный. У него было круглое красное лицо. Говорил же он так громко, что Вилка от его голоса начинала мелко дрожать. Все уставились на Эйнара: какую главную новость он знает?
— Мне только что рассказали…
Эйнар скорчил торжествующую мину.
— Германия войну, что ли, объявила Польше? — загалдели стригущиеся.
— Мне только что рассказали, — повторил Эйнар, — как две дамы с ридикюлями переругались в омнибусе из-за забытого кем-то пакета. А в нем оказалась дохлая кошка. Хэ-хэ-хэ! — Эйнар заржал громко и весело, когда все кругом плевались. — Манчи где?
Но кто мог знать, где Манчи?
Алфред в это время работал. Щелкали ножницы, у табуретки валялись волосы разных цветов, и только Ангелочек здесь не задерживалась, хотя не раз мимо пробегала, разве что приостанавливалась, чтобы предать анафеме бездельников и зубоскалов, треплющих попусту языком. «Тоже мне политики, — ворчала она, — да что вы понимаете? Как богу угодно, так все и будет, говори сколько хочешь и о чем хочешь».
Однажды Король проснулся очень рано, когда первые лучи солнца упали на большую паутину под верхней стропилой. Саареский петух проснулся и сообщил об этом всему миру; первой отреагировала на это черная ворона на раките, которая, в свою очередь, тут же эту новость передала своим, и пошло-поехало карканье-кукареканье кругом. Но в конуре Вилки было тихо, следовательно, вставать Его Величеству было еще рано. Он лежал с открытыми глазами и думал. По его, королевскому, мнению, не было на свете ничего более замечательного, чем лежать в свином корыте на чердаке, глазеть на жирного паука, старающегося укрыться от солнечных лучей в паутине, и думать.
Короли, собственно, только тем и занимаются, что думают, — это их работа. Думают они по-разному, умно и не очень, но это уже детали.
Люксембургский Король думал о том, что жить летом на Островной земле превосходно, а на хуторе Сааре просто чудесно, а в таком случае жизнь вообще прекрасная вещь. Да, конечно, лето… Это лучше, чем зима. Правда, зимою бывает Рождество. Ночь Рождения Христа, когда никто ни с кем не враждует, но какой от этого толк, если после Рождества все опять принимаются за старое…
Здесь мысли Короля остановились на понятии «вражда». Откуда это на земле взялось? Зачем она в мире вообще нужна, эта вражда? Лично ему, Королю, враждовать совсем не хотелось ни с кем, даже с Алфредом, который нередко побуждал его к этому одним воспитательным атрибутом, созданным единственно для того, чтобы брюки не падали…
Но он понимал, что со стороны Алфреда это была не вражда, а урок, так именно и объяснял сей воспитательный процесс Алфред, а вражда совсем другое — это тогда, когда в подводной лодке задыхаются девяносто девять моряков; когда авиаконструктора сначала бьют по голове, а потом душат; когда девятьсот беглецов-евреев из Германии скитаются на корабле по морям и просят пустить их хоть в какой-нибудь порт мира, а их никто не принимает; когда немцы бомбят английские города; когда балтийские страны должны подписать в Берлине договор, чтобы немцы на них не нападали; когда Англия и Америка пытаются договориться с Россией о неприкосновенности прибалтийских стран, но никто не добивается успеха; опять же балтийские страны заявляют, что им никакие гарантии не нужны; а русский посол Раскольников уезжает в Болгарию и не вернется, и его в России объявляют вне закона — это все и есть вражда, а вот почему? И что такое «вне закона»?
Еще мужики говорили, что французы уже готовы от страха перед немцами запродать им балтийские страны в надежде спасти этим свою шкуру, в то время когда англичане еще колеблются — продать немцам балтийские страны или нет? А как можно одним странам продавать другие, этого Король тоже понять не мог, у взрослых же спросить стеснялся.
В конуре Вилки послышались возня и повизгивание. Собака зевала и потягивалась, значит, уже проснулась, и Королю пора вылезать из свиного корыта. День начинался.
Из всех дней недели на Сааре Королю больше всего нравилась суббота. С утра весь дом начинал готовиться к вечерней радости — большому удовольствию. Большое удовольствие достигалось разными приготовлениями, которые и сами в отдельности очень нравились Его Величеству. Ему нравилось, как Юхан, насвистывая сквозь зубы, не спеша, как делал в общем-то все начинал топить баню, как задумчиво, придирчиво разглядывая каждое полено, выбирал для бани дрова. Король с удовольствием помогал носить дрова в предбанник, помогал также прибирать баню, подметал, подбрасывал в печь полешки. Конечно, когда у него на это было время, когда его никуда не звала Вилка.
Но Вилка, видать, сама любила наблюдать эти приготовления. У раскрытой двери бани она следила за каждым движением повелителя, чтобы не проморгать момент, когда тому захочется ее погладить или почесать ее брюшко, а если такого намерения не предвиделось, она с достоинством занималась своим делом — ловила блох.
Потом Юхан вытаскивал из колодца воду, выливал в большие бочки, стоящие рядом. «Вытаскивал» здесь означает, что колодец был с «журавлем», а что это такое — каждый знает, но не каждый может знать, что такой вкусной воды, как в колодце хутора Сааре, больше нигде нет, потому что вода в этот колодец поступала из подземного ключа.
Потом Юхан, насвистывая песню про землю Мулги, таскал воду из бочек ведрами в баню — в огромный котел, встроенный в печь, в этом котле воду нагревали до кипения. Король с радостью помогал.
В доме велись другие, менее интересные Королю приготовления. Женщины топили печь, возились с тестом в большущем корыте (не намного меньше того, в котором спал Король), готовили еду, мыли, скребли, стелили постели, выгоняли мух, а Манчи еще не возвратился из леса, куда отправился с Серой, впряженной в телегу.
Ближе к вечеру, когда из дома неслись соблазнительные запахи жареного-печеного, Иммануэль возвращался и привозил молодые березки, которые расставлялись во всех углах спален, у каждой кровати. Как они удивительно пахли, когда люди отдыхали после бани! Какая это была свежесть лесная, смешанная с чистыми запахами мыла, свежих простыней и горячего ржаного хлеба!
Ангелочек и… Король — об этом все знали — мылись и парились в бане первыми. Король на эту казнь поначалу шел не очень охотно, если учесть, что и взрослые мужики с Ангелочком не отважились бы париться.
— Ангел-то она, конечно, Ангел, но жарища адская ей по душе, — посмеивался над ней Эймар с Ребра.
А жару «адскую» она нагоняла порядочную.
— Ты с этих дураков пример не бери! Пусть их грязные ходят, — поучала она Короля. — Им все равно чистилища не миновать. Ты учись, как надо закаляться. Вот что ты должен делать: сразу на полку-то не лезь, сначала маленько погрейся, затем, как только жарко стало, облейся прохладной водичкой, а тогда уже полезай в самую жару и лупцуй свою грешную шкуру. Потом в холодную воду, чтобы сердечко сберечь и кожу остудить. А после в еще более сильную жару и так до тех пор, пока под кожей муравьи не защекочат. Потом обливайся холодным, мойся и отдыхай, лежи, радуйся, а на еду не бросайся и пить сразу лучше не надо. Скоро, глядишь, крепче меня париться станешь.