Таким образом, демократия, выставившая своим деви­зом общее равноправие, обратилась в господство одного класса, столь же тираническое, как олигархия VII века, с той лишь разницей, что тогда гнет исходил сверху, теперь — снизу. В сравнении с этим основным фактом все разногласия в среде самого состоятельного класса отступали на задний план, тем более что настоящего конфликта между интереса­ми землевладения и интересами капитала здесь еще не могло существовать: греческие государства были для этого слиш­ком малы, денежное хозяйство недостаточно развито, и зем­левладение являлось единственным обеспеченным помеще­нием капитала. „Простительно, — пишет один современник Пелопоннесской войны, — если человек из народа привер­жен к демократии, потому что никого нельзя упрекнуть за то, что он заботится о собственной выгоде; но тот, кто не принадлежит к простому народу и все-таки предпочитает демократическое устройство олигархическому, тот хочет ловить рыбу в мутной воде и знает, что его проделки легче сойдут ему с рук в демократическом государстве, чем в оли­гархическом". Таким образом, общественное мнение, быв­шее, как всегда, выражением взглядов зажиточных и образо­ванных классов, все более отворачивалось от демократии. Фукидид считает демократический строй явным безумием, о котором рассудительным людям не стоит тратить и двух слов. Сократ говорил, что глупо замещать государственные должности по жребию, в то время как никому не придет в голову назначить по жребию кормчего, архитектора или флейтиста. Платон вообще держался в стороне от общест­венной жизни, полагая, что при демократическом устройстве невозможна никакая полезная политическая деятельность.

Люди, стоявшие на этой точке зрения, естественно, об­ращали свои взоры к Спарте, едва ли не единственному го­сударству Греции, которое сохранило свой старый полити­ческий строй в бурную эпоху, последовавшую за Персид­скими войнами, и которое теперь казалось единственным надежным оплотом консервативных интересов. Поэтому среди образованной молодежи вошло в моду преклоняться перед спартанскою конституцией и вообще перед всем спар­танским; и так как введение спартанских учреждений, к со­жалению, представлялось еще делом отдаленного будущего, то пока довольствовались усвоением внешних особенностей спартанского быта. Афинские щеголи расхаживали по ули­цам в длинных волосах и с грязными руками, в коротких спартанских плащах и лаконской обуви; в виде спорта про­цветал у них, как у спартанцев, кулачный бой, и они не менее гордились своими рассеченными и распухшими ушами, чем немецкие студенты своими шрамами, полученными на ду­элях. Все это было, конечно, ребячеством, и притом безобид­ным; но оно являлось характерным симптомом перемены, происшедшей в общественном мнении, и это новое настрое­ние не замедлило выразиться также в более серьезных стрем­лениях.

Дело в том, что государственный строй Спарты служил исходной точкой для первых попыток создать рационалисти­ческим путем идеальную конституцию. Таков был проект основателя государствоведения в Греции, великого матема­тика Гипподама из Милета, жившего во время Перикла. Сле­дуя примеру Спарты, он требовал, чтобы население делилось по сословиям, и именно на три условные группы: воинов, крестьян и ремесленников. Правда, в противоположность Спарте, крестьяне и ремесленники также должны были поль­зоваться всеми правами гражданства, так что конституция Гипподама являлась компромиссом между спартанским строем и демократиею; но уже Аристотель справедливо заме­тил, что в организованном таким образом государстве пер­венствующее влияние должно фактически перейти к воинам. Идеальный строй, предложенный в это же время или немного позднее Протагором из Абдеры, также, по-видимому, был основан на сословном принципе; но политическое учение Протагора нам в подробностях неизвестно.

На той же почве стоит и Платон; только его предложе­ния еще гораздо более радикальны. И он требует разделения на сословия. Внизу стоит масса крестьян и ремесленников, лишенная всех политических прав; они существуют только для того, чтобы создавать материальную основу, необходи­мую для существования высших сословий; вне этой сферы государство почти совсем не считается с ними. Таким обра­зом, они являются чем-то вроде илотов; правда, они называ­ются „гражданами", но это не имеет значения. Над ними сто­ят „стражи", распадающиеся в свою очередь на два класса: собственно стражей, военное сословие, на обязанности кото­рого лежит забота о безопасности государства, и правителей, которым предоставлено исключительное право на занятие государственных должностей, но которые обязаны посвя­щать большую часть своего времени философским занятиям. Эти стражи должны всецело отдаваться служению государ­ству; им запрещено заниматься земледелием или промыш­ленностью и даже вообще иметь личную собственность; по­добно спартанским гражданам, они должны обедать за об­щими столами. Далее, устанавливается общность жен, а вос­питание детей, как и в Спарте, государство берет на себя. При этом воспитание обоих полов должно быть одинаково; женщины должны даже наравне с мужчинами нести военную службу.

Ясно, что государственное устройство, предлагаемое Платоном, есть в сущности идеализированная конституция Спарты. Принципы, лежащие в основе спартанских учрежде­ний, развиты Платоном до их крайних последствий; единст­венное крупное нововведение состоит в том, что верховная власть предоставлена философски образованным людям. Сам Платон был твердо убежден в осуществимости своего поли­тического идеала; да и мог ли он сомневаться в нем, имея перед глазами спартанское государство? Правда, он сознавал, что ни одно государство не примет добровольно такой кон­ституции; тщетно надеялся он увидеть свой идеал осуществ­ленным по властному слову какого-нибудь тирана, тщетно ездил с этою целью в Сицилию, ко двору владыки Сиракуз. Мало того, ему суждено было увидеть, как Спарта — то го­сударство, которое из всех существующих наиболее прибли­жалось к его идеалу, — была свергнута со своей высоты бит­вою при Левктрах. Поэтому на старости Платон отказался от грез своей молодости и создал новый план государственного устройства, причем пожертвовал сословным принципом и по возможности приблизился к существующим условиям. Ко­нечно, и этот план постигла участь, на которую обречены все выработанные в ученом кабинете конституции, т.е. он остал­ся мертвою буквой. И тем не менее должно было настать время, когда политические грезы Платона были осуществле­ны на практике, хотя лишь отчасти и совершенно иным об­разом, чем он думал; это было то самое время, когда вос­торжествовали и религиозные идеи Платона. Правда, Эллада в эту эпоху уже давно лежала в развалинах.

Но масса образованных людей имела совершенно иные идеалы. Как хороши были времена отцов и дедов в сравне­нии с грустным настоящим! Не проще ли всего возвратиться к порядкам тех времен? Аристофан и вообще аттическая ко­медия без устали прославляли доброе старое время — время марафонских бойцов; Эвполис в одной из своих пьес вызы­вал из Гадеса великих государственных мужей прошлого и заставлял их сурово бичевать живущее поколение. Даже Перикл, который так много сделал для окончательного торже­ства радикальной демократии и который поэтому при жизни был предметом ожесточенных нападок, уже через несколько лет после своей смерти представлялся убежденным консер­ваторам в идеальном свете. Правда, люди этой эпохи имели очень смутные понятия относительно того, что представляла собою конституция доброго старого времени; ввиду этого каждый мог рисовать себе эту конституцию сообразно сво­ему идеалу. И действительно, этим средством сплошь и ря­дом пользовались в интересах партийной борьбы. Характер­ным образчиком подобной реконструкции является изобра­жение драконовского строя, которое, следуя, без сомнения, какому-нибудь сочинению из эпохи Пелопоннесской войны, дает Аристотель; оно в общем соответствует тем требовани­ям, которые выставлялись зажиточными классами Афин во время политического переворота 411 г. и которые действи­тельно на короткое время были осуществлены Фераменом после падения Четырехсот (см. ниже, глава II). Таким же об­разом спартанские консерваторы, в противовес революцион­ным стремлениям, старались освятить существующий строй тем, что представляли его в его настоящем виде созданием Ликурга. Напротив, Солона, считавшегося основателем афинской демократии, изображали бессовестным демагогом, который будто бы воспользовался своим положением, чтобы обогатить себя и своих друзей путем земельной спекуляции. Демократы, разумеется, не оставались в долгу, и, таким об­разом, разгорелась ожесточенная литературная полемика. Естественным ее последствием было стремление решить спор путем изучения законодательных памятников. Первым, кто указал на необходимость подобных изысканий, был, по-видимому, софист Эрасимах, и его мысль нашла исполните­лей. Во время олигархического переворота 411 г. в Афинах было решено разыскать в архиве Клисфеновские законы, чтобы они могли послужить материалом для реформы госу­дарственного строя.