Таким образом, от политической полемики получило свое начало научное исследование истории учреждений, ко­торое затем уже никогда не могло вполне освободиться от признаков этого своего происхождения. Отсюда, естествен­но, перешли к критике существующих политических форм. Такую критику для Афин и Спарты дал Критий, и еще до нас дошел трактат одного афинского олигарха времен Пелопон­несской войны, где автор доказывает, что государственный строй Афин, по существу совершенно негодный, превосход­но приспособлен к выгоде неимущей толпы, что преобразо­вание его невозможно и революция изнутри не имеет ника­ких шансов на успех. Этим автор кончает свое рассуждение; разумеется, он в Афинах не решился высказать, какими средствами можно было бы ниспровергнуть демократию.

При таком положении вещей зажиточным классам в данную минуту не оставалось ничего другого, как по воз­можности обороняться против злоупотреблений народовла­стия. И вот состоятельные люди соединяются в „товарищест­ва с целью влиять на выборы и защищать друг друга против произвола в судах". Сами по себе эти союзы отнюдь не были направлены против существующего строя; это доказывается, между прочим, тем обстоятельством, что они существовали совершенно беспрепятственно, несмотря на болезненно чут­кую подозрительность народа против всего, что хотя бы от­даленно напоминало олигархические стремления; однако по­добная организация в случае надобности отлично могла быть приспособлена для революционных целей.

Таким образом, была подготовлена почва для переворо­та; ибо ни один политический строй не может быть прочен, если состоятельные и образованные классы не занимают в нем подобающего им положения. Между тем, как мы выше видели, греческий пролетариат этой эпохи стоял на очень низком уровне образованности; а для радикального преобра­зования имущественных отношений сила пролетариата ока­залась недостаточною. Даже в Афинах, где со времен Клисфена систематически старались наделять беднейших граждан участками земли в заморских владениях, в эпоху Пелопон­несской войны едва половина граждан была в состоянии от­правлять военную службу в тяжелом вооружении. Притом развитие крупной промышленности и торговли и беспрерыв­ный рост плантационного хозяйства неизбежно должны были увеличивать имущественное неравенство, а вместе с тем и давать богатым все больший перевес над бедными.

Однако демократия имела еще твердую точку опоры в Аттическом государстве. Но это государство было внутри уже сильно расшатано, и только безусловное превосходство афинян на море держало в узде стремившиеся к обособлению части; оно должно было распасться при первой случайности, которая поколебала бы это превосходство. Катастрофа на­ступила, когда афинская демократия начала братоубийствен­ную войну с сиракузской демократией.

В течение последних лет влияние Афин в Сицилии сильно пошатнулось. Едва был заключен мир в Геле (выше, т. I, с.434), как в Леонтинах начались волнения; вожди демо­са требовали передела земельной собственности, вследствие чего состоятельные классы принуждены были обратиться за помощью к могущественному соседу, Сиракузам. При со­действии последних демос был изгнан, а состоятельные лю­ди переселились в Сиракузы, где получили права гражданст­ва. Область Леонтин была включена в состав сиракузского государства.

Известие об уничтожении союзной общины не пробу­дило Афины от бездействия; они удовольствовались отправ­кой посольства, которое, разумеется, не имело успеха (422 г.). Это придало смелости противникам, и спустя не­сколько лет Селинунт произвел нашествие на соседнюю Сегесту (416 г.), которая также находилась в союзе с Афинами. Не будучи в состоянии собственными силами отразить напа­дение, Сегеста обратилась за помощью к Афинам.

Не могло быть никакого сомнения в том, что формально Афины обязаны были оказать просимую поддержку. Ясно было также, что если они и на этот раз останутся безучаст­ными зрителями, то потеряют все свое политическое влия­ние на Западе. И все-таки многие были готовы принести эту жертву, в том убеждении, что опасность, грозящая Афинам в самой Греции, требует сосредоточения всех сил. Раньше, чем думать о новом походе против Сицилии, говорили они, нужно вернуть Халкидику. Выразителем этих взглядов в На­родном собрании выступил сам Никий. Но на этот раз его собственная партия не поддержала его; Афины были связа­ны с Западом слишком важными торговыми интересами, чтобы состоятельные классы могли допустить падение афин­ского влияния в Сицилии. С другой стороны, крайняя демо­кратия еще при Клеоне стремилась к покорению Сицилии и теперь отнюдь не была склонна изменять своим традициям.

Наконец, Алкнвнад выступил со всей силою своего влияния на защиту этого предприятия, руководство которым должно было достаться ему же и которое, как он надеялся, должно было наконец открыть ему широкое поле деятельности, где он мог бы развернуть свои таланты. Итак, подавляющим большинством было решено прийти на помощь Сегесте и восстановить независимость Леонтин. Теперь и Никий усту­пил; мало того, он допустил, чтобы его избрали одним из начальников экспедиции; вместе с ним были избраны Алкивиад и Ламах, отличный офицер еще из школы Перикла. Раз уже нельзя было предотвратить войну с Сицилией, следова­ло по крайней мере позаботиться, чтобы Алкивиаду не была предоставлена в этом деле неограниченная власть.

С военной точки зрения, экспедиция, по-видимому, не могла внушать никаких опасений. Во время последней вой­ны Афины отправили в Сицилию значительный флот, нис­колько не ослабив этим перевеса своих морских сил над пелопонесскими; тем легче могли они сделать это теперь, ко­гда в Греции господствовал мир. И даже в том случае, если бы экспедиция не удалась, или если бы в Греции внезапно возникли новые осложнения, которые потребовали бы воз­вращения флота, — могущество Афин на море, казалось, вполне обеспечивало безопасность отступления.

Необходимые приготовления были поспешно сделаны, и флот стоял уже готовый к отплытию в Пирее, когда одно загадочное происшествие повергло город в сильнейшее вол­нение. Однажды утром почти все гермы, которыми были ук­рашены улицы и площади Афин, оказались с разбитыми го­ловами. Суеверная толпа увидела в этом неслыханном свя­тотатстве дурное предзнаменование для сицилийской экспе­диции; в то же время возникло подозрение о существовании заговора, направленного к ниспровержению господствую­щего строя. Неосновательность этого подозрения была со­вершенно очевидна: не говоря уже о том, что всякая попытка сокрушить главный оплот демократии при данных условиях была неминуемо обречена на неудачу, — какой заговорщик был бы настолько безрассуден, чтобы самому привлечь все­общее внимание на свои козни? Во всяком случае одно было ясно — что это святотатство было не просто шалостью ком­пании пьяных кутил; для такого злодейского предприятия требовалось соглашение между многими соучастниками. Ввиду этого даны были неограниченные полномочия для расследования дела, назначена следственная комиссия и обещана награда тому, кто укажет виновных. Посыпались доносы, которые, правда, ничего не выяснили относительно оскорбления герм, но зато разоблачили целый ряд других преступлений против веры. Между прочим, Алкивиад был обвинен в том, что он представил в своем доме пародию на Элевсинские таинства. Алкивиад, конечно, тотчас потребо­вал суда над собою, так как преданность к нему войска, во главе которого он стоял, казалось, вполне обеспечивала ему блестящее оправдание. Но именно ввиду этого его враги ста­рались затянуть дело; притом, эскадра была уже готова к отплытию, и ее невозможно было задерживать до тех пор, пока процесс будет окончен. Поэтому народ постановил, чтобы Алкивиад отправился в Сицилию и лишь по возвра­щении оправдал себя во взведенном на него обвинении. В сущности это было равносильно прекращению следствия; в самом деле, если Алкивиада считали виновным, то нельзя было оставлять в его руках командования войском, а с дру­гой стороны, кто решился бы привлечь его к ответственно­сти, если бы он вернулся из похода победителем?