Александра Яковлевна Бруштейн

Голубое и розовое

Бывают страшные сны. Например: гонится за тобой кто-то враждебный и страшный, настигает, дышит в затылок, хочет схватить… Какая радость — проснувшись, увидеть доброжелательные знакомые обои, услышать братский голос радиодиктора, начинающего новый день! И какой вздох облегчения: «Это был сон!»

Такие сны знаю и я. И самый страшный из них: мне снится гимназия, в которой я училась ребенком.

Мне снится, что мама ведет меня на приемный экзамен в гимназию. Я — маленькая, мне восемь лет, но в этот день я — старая и безрадостная, как моя бабушка. Я так боюсь предстоящего мне экзамена, что меня даже тошнит. Я сжимаю мамину руку — мама отвечает мне, но ее пожатье говорит о том, что и она боится за меня до дурноты.

Нас провожает до гимназии Марк Исаевич — студент, подготовивший меня к экзамену. Я знаю, что Марк Исаевич очень смелый человек. Его выслали в наш город под надзор полиции за то, что он бунтовал вместе с другими студентами против царя. Казаки разогнали их демонстрацию, топча их копытами коней, избивая нагайками. Но сегодня Марк Исаевич тоже волнуется за меня.

И даже лавочница, у которой мама покупает мне тетрадку и карандаш, смотрит на меня с состраданием и дает мне бесплатно замечательную картинку, на которой изящная дамская ручка держит двумя пальцами букет роз и незабудок.

До угла нашей улицы меня провожает еще Стаська, дочь нашего дворника. Она мне завидует — она никогда не попадет в гимназию. Платить за учение ее отец не может, а на казенный счет дворницких детей не принимают. Стаська очень способная — Марк Исаевич занимается с нею бесплатно. Прощаясь со Стаськой, я говорю тихонько:

— Если меня примут, я тебе все, все буду рассказывать, что в гимназии учат.

Но сама-то я совсем не уверена в том, что меня примут.

По программе девочки, экзаменующиеся, как я, в приготовительный класс, должны только «уметь списывать с книги и считать до ста». Но это — программа для всех. А для меня — еврейской девочки — твердой программы нет. Я должна знать все, о чем бы меня ни спросили, а спросить меня экзаменаторы могут, о чем им вздумается. И я иду экзаменоваться в приготовительный класс, подготовленная Марком Исаевичем, как в третий. При этом я холодею от ужаса: а вдруг меня спросят что-нибудь, как в четвертый? Мысленно я повторяю себе, что такое первый меридиан, чем торгует город Бенарес в Индии, каков признак делимости на три и какие дети были у русского князя Всеволода Третьего Большое Гнездо…

Мы подходим к большому мрачному зданию. Стрельчатые окна его больше чем до половины замазаны белой масляной краской. Они смотрят на мир непроницаемо и отчужденно, как покрытые бельмом глаза базарных слепцов. И ни одна раскрытая форточка, ни один выставленный на солнце цветок, ни одно выглянувшее лицо не нарушают их мертвого однообразия.

Массивная, с глубокой нишей, входная дверь похожа на окованную железом дверь древней тюрьмы. Она враждебно скалится тяжелым медным кольцом.

По всему наружному фронтону здания — большая вывеска:

У подъезда гимназии Марк Исаевич прощается со мной.

— Помни, — говорит он: — спокойненько-спокойненько! Не забывай про Муция Сцеволу… И про маленького спартанца с лисицей…

Я, конечно, помню про Муция Сцеволу: он говорил с врагом, бесстрашно положив руку в огонь. И про мальчика спартанца помню: лисица, спрятанная в его платье, прогрызла и прорвала ему когтями живот, но он ничем этого не обнаружил перед учителем. Однако в эту минуту и огонь и лисица кажутся мне пустяками. Экзамен в гимназию — страшнее!

Марк Исаевич остается ждать на улице, мама — в вестибюле гимназии. Я иду одна наверх, в актовый зал. Мама смотрит мне вслед. Моя круглая соломенная шляпка с ленточкой прыгает в ее руке. Маме кажется, что я иду прямо в огонь, в когти хищных зверей…

И вот меня приняли. Я стою посреди комнаты нашей квартиры в коричневом форменном платье и черном фартуке, к которому приколот бант приготовишек, ярко-зеленый, как только что сорванный лук. Платье это невероятно длинное — оно сшито «на рост». Все домашние стоят вокруг и смотрят на меня, как на лучезарное видение; даже бабушка с дедушкой пришли нарочно посмотреть на меня; прибежали и соседи. Старая нянька моя, Юзефа, утирая умиленную слезу, говорит:

— А и худенькая ж! Как шпрота копченая.

Марк Исаевич в последний раз напоминает мне про «спокойненько-спокойненько». Папа отводит меня в сторону:

— Помни: никогда не говорить неправду! Если будешь плохо учиться, мне будет горько. Но если будешь лгать, мне будет стыдно…

Я очень люблю моего папу — он никогда не говорит скучным учительским голосом того, чего он не думает. Я знаю: он и сам никогда не лжет. И я взволнованно обещаю папе говорить всегда правду.

Я поднимаюсь в первый раз по величественной гимназической лестнице. В огромном зеркале я вижу тощенькую «копченую шпроту» в слишком длинном платье, из-под которого шагают по лестнице худенькие ноги. Но мне даже не приходит в голову, что это — я. За своей спиной я ощущаю крылья и слышу шаги пажей; они несут шлейф моего королевского платья — платье сшито вовсе не «на рост»…

Я вхожу впервые в класс. В нем — парты, в углу — бог, на стене — царь, на полу — плевательница. Это — мой мир, в котором я проживу восемь лет.

Я учусь в гимназии. В ней невозможно никакое маркисаевичевское «спокойненько». С утра я радостно волнуюсь: а может, я за ночь чем-нибудь заболела и мне можно не пойти в гимназию? Потом я огорчаюсь оттого, что я здорова и, значит, итти необходимо. В гимназии я боюсь классной дамы и учителей, боюсь наказаний, боюсь письменной работы, боюсь насмешек подруг над моим платьем, сшитым «на рост». У меня нет папы с собственным выездом и кучером, нет часиков, брошечки или колечка — я ни в ком не вызываю уважения! Кроме того, я еще, оказывается, отвечаю за то, что «жиды Христа распяли», и за фразу из учебника географии Смирновского, где сказано про Бердичев: «Грязный город — населен евреями».

В каждом классе — два отделения, первое и второе. В первом отделении учатся девочки, папы которых — офицеры, чиновники и купцы покрупнее. Большинство этих девочек живет в пансионе при гимназии. Они называются пансионерками и держатся как столичные барышни. Во втором отделении учатся девочки, папы которых тоже офицеры, чиновники и купцы, но победнее.

Пансионерки живут в третьем этаже того же гимназического здания. Там у них длинные казарменные спальни, называемые «дортуарами», столовая и лазарет. Они живут за закрашенными окнами, невидимые миру и не видящие мира. Их водят гулять парами. Впереди идет служитель, который при переходе девочек через улицу останавливает уличное движение. Позади последней пары идет классная дама. Пансионерок не пускают домой, кроме как на рождественские, пасхальные и летние каникулы. По воскресеньям их навещают родные. Это — самое большое развлечение. На целую неделю хватает разговоров: чья мама лучше одета, чей папа «шикарнее», чей брат больше «душка» и чьи гостинцы богаче. Одно из самых чувствительных наказаний — это когда девочку оставляют «без родных».

Пансионерки растут, как тепличные цветы. Они не имеют газет, им запрещено читать большинство книг классической литературы. Курс преподавания литературы заканчивается в нашей гимназии Пушкиным; все, что после Пушкина, — не существует.

Любимая игра у пансионерок — ставить отметки всему классу «по любви» и «по красоте».

— Ну как можно ставить Милуше Боткевич пять с плюсом по красоте! Она же курносая! Больше трех с двумя минусами никак нельзя.

— А по любви?

— Ну, по любви я ей пять с плюсом поставила: она — хорошая.