Говорят пансионерки на языке, бедном, как у дикарей: «ужасно чудно», «дивный душка», «обожаю»…

Мы, приходящие, все-гаки немного больше похожи на людей. Живем дома, каждый день видим родных, читаем газеты и книги, слышим новости…

Классные дамы и учительницы чаще всего — сухие, желчные существа, озлобленные неудачно сложившейся жизнью. Классная дама получает двадцать — двадцать пять рублей в месяц жалованья; на эти деньги она должна жить — кормиться и прилично одеваться. Синее форменное платье классных дам, шерстяное или суконное, за которое девочки зовут их «синявками», шьется ими на свой счет, туфли не должны «просить каши», пальто и шляпа не должны быть вышедшими из моды. Почти все классные дамы и учительницы — одинокие, без семьи. Замужних не принимают на службу, и при выходе замуж классная дама и учительница должны уйти из гимназии.

У нас была классная дама, ее называли «Дрыгалкой». Она всегда во время уроков, сидя в углу за своим столиком, писала или читала какие-то письма. При этом сухой нос ее в черных точечках краснел и распухал, из глаз катились слезы: Дрыгалка плакала. Мы придумали целый роман и всем классом стали «обожать» ее за несчастья и разбитую жизнь. Однажды кто-то подсмотрел, что все эти письма — либо от Дрыгалки к дочери, либо от дочери — к ней. И все они были написаны рукой самой Дрыгалки. Никакой дочери у нее не было! Мы не поняли трагедии одиночества нашей воспитательницы, мы просто потеряли к Дрыгалке интерес, а многие стали даже смеяться над нею и искусно ее изводили…

Мне снится, что я учусь в гимназии. Я ненавижу большинство классных дам и учительниц. Вместе с другими я придумываю для них обидные клички: Фунька, Колода, Шимпанзюлька. Мы строим им всякие пакости и делаем это жестоко и талантливо. Они тоже ненавидят нас. Они подозревают нас в самых гнусных намерениях и даже поступках. Они подсматривают, подкрадываются, подслушивают, читают наши письма, жалуются начальнице и — наказывают. За вину и без вины, за дело и без дела, наказывают свирепо, иногда даже издевательски.

Зато, если попадется учительница или «синявка» сколько-нибудь добрая, мы ее обожаем. Мы тянемся к ней тепло, ласково, любовно, мы благодарны за самую малость.

Я сижу в гимназии на уроках, и мне так скучно, что просто нет сил! Почти никто не преподает у нас интересно — преподавание бездарно и безвкусно, как перепрелая каша-размазня, в которую забыли положить соли. Мы учим историю царей, королей и императоров всех народов по учебнику Иловайского, сообщающему в числе прочих сведений о том, что «граф Лев Толстой вместо романов предался неудачному умствованию и пропаганде противонационального направления», а «Чернышевский прославлял нигилизм и грубую чувственность». Мы долбим грамматику и слова с буквой «ять», которые должны говорить учительнице наизусть, как стихи:

и так далее, и так далее…

Когда я после гимназии поступила на высшие курсы, то профессор математики в первой же своей лекции сказал нам:

— Милостивые государыни! Забудьте наглухо ту «математику», которой вы обучались в гимназии…

И с такой же просьбы начинали свой курс некоторые профессора истории, литературы и т. п.

Папино «никогда не лгать» в гимназии тоже оказывается невозможным.

— Вы подсказываете Петровой? — спрашивает меня классная дама.

По-папиному, я должна сказать правду, что подсказываю; но тогда накажут не только меня, но и Петрову, да еще влепят ей единицу. После этого меня возненавидит весь класс, и я буду «доносчица — собачья извозчица».

Когда я рассказываю это папе, он удивляется:

— Но почему Петрова не учит уроков? И почему подруги должны поощрять такую лень?

Принимаем с папой компромисс: чтоб выручить подругу перед начальством, можно и солгать… А скоро я научаюсь, как все девочки, лгать без всякого повода и надобности, лгать с ясными глазами и правдивыми подробностями. Я подсказываю, даю списывать у меня диктовку или задачу, пишу для других сочинения, которые они выдают за свои, — я обманываю учителей и помогаю своим подругам вырастать тупыми невеждами.

Иногда мне снится, что я еще учусь в гимназии. Меня и некоторых других травят и начальство и девочки. Меня — за то, что я еврейка, Маню Нестеренко — за то, что она бедная и учится на казенный счет, Зину Иваницкую — за то, что она плохо одета, Олю Звереву — за то, что ее мама дает ей на завтрак бутерброды не с белым, а с черным хлебом.

Иногда мне снится, что я — приготовишка, меня обступили кольцом и дразнят меня «жидовкой», «хайкой». Я помню про Марка Исаевича, Муция Сцеволу и спартанского мальчика — я подавляю слезы и пытаюсь объяснить им, что я не распинала Христа и что мацу делают без христианской крови. Но мне их не перекричать — их много, они наступают, мне становится страшно, и я просыпаюсь с отчаянным криком…

Хорошо проснуться! Проснуться в другое время, в другой, новой стране!

Туфли у кровати, знакомые обои, на столе — не дописанная с вечера страница. За стеной — Москва.

Радиодиктор говорит: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!» Миллионы советских школьников слушают эти слова и повторяют их в своем сердце…

А я пишу пьесу для детей моей страны. Пьесу о старой школе и прежних школьниках. О том, каким огромным и пламенным должно быть наше спасибо за сегодняшнее сияющее детство!

СИВКА (Елизавета Александровна Сивова) — начальница.

МОПСЯ (Софья Васильевна Борейша) — классная дама.

ВОРОНА (Жозефина Игнатьевна Воронец) — инспектриса.

ЛИДИЯ ДМИТРИЕВНА — учительница танцев.

ПОПЕЧИТЕЛЬ УЧЕБНОГО ОКРУГА.

НЯНЬКА (Иван Игнатьевич Грищук) — служитель в гимназии.

Ученицы четвертого класса:

ЖЕНЯ ШАВРОВА,

БЛЮМА ШАПИРО,

КАТЯ АВЕРКИЕВА,

ЗИНА ЗВЯГИНА,

МАРУСЯ ГОРБАЦЕВИЧ,

РАЯ МУСАЕВА,

ЯРОШЕНКО,

ПЕВЦОВА,

ФОХТ.

Ученицы выпускного класса:

АЛЯ ШЕРЕМЕТ,

ТОНЯ ХНЫКИНА.

ИОНЯ ШАПИРО — брат Блюмы, типографский наборщик.

АННА ИВАНОВНА — таперша.

СВЯЩЕННИК.

Действие происходит в 1905 году в провинциальной женской гимназии с интернатом.

Видна часть актового зала. В глубине — дверь в домовую гимназическую церковь. На одной из стен — царский портрет. На сцене Блюма Шапиро. На ней форменное коричневое платье, черный фартук и беленький, очень опрятный воротничок. Под воротничком, у горла, зеленый бант, указывающий на принадлежность Блюмы к четвертому классу.

БЛЮМА (подняв глаза от книги к потолку, негромко повторяет урок, кивая в такт своим словам головой в упрямых кудрявых прядях, выбивающихся из-под круглого гребешка). «Алкивиад был богат и знатен… В молодости он вел разгульную жизнь и отличался необыкновенным тщеславием. Так, чтобы обратить на себя внимание сограждан, он не задумался отрубить хвост своей собаке драгоценной породы…»

РАЯ (вбегает, осматривается, подходит к портрету царя и, зажмурившись, швыряет сложенную записку. Записка взлетает вверх и исчезает за портретом). Попала! (Радостно хлопает в ладоши.) Попала! Попала!

БЛЮМА. Что вы делаете?

РАЯ. Ах да, ты ведь не знаешь! У нас, понимаешь, у каждой свой царь. Этот — мой. Вон тот, толстый, прежний царь, — тот Катин. У Ярошенко — тот, с бачками… Александр Второй, что ли? Мой — самый дивный, правда?

БЛЮМА. А зачем вы записку бросили?