На мостике я встречаю Ванду. Странно, она выходит на прогулку только по вечерам. Словно боится людей. Я давно собираюсь поподробнее расспросить хозяев, как, почему сошла с ума несчастная девушка, приметная, статная даже в своих лохмотьях. Да все не соберусь. Знаю только — тут замешана какая-то любовная история.

Пошел снег. Он валил сырыми мокрыми хлопьями день и ночь, а назавтра прихватило морозцем, взошло низкое зимнее солнце, и все вокруг изменилось, как в сказке, — заблестело, заискрилось, засияло. Хороша наша Беларусь! Особенно ее средняя часть, в том числе Минщина. Природа создала здесь множество холмов, больших и малых, разостлала равнины, долы, покрыла их лесом.

Зимой так же, как летом, окрестные лески и пригорки — заманчивое место для горожан. Минску, который на моих глазах стал большим городом, становится тесно в каменных стенах. Еще не душат минчанина горькие дымы, потому что заводы расположились преимущественно на окраинах, еще можно выкупаться в летнюю жару в пределах самого города, доехав трамваем до Комсомольского озера, можно найти укромное местечко, покой в скверах и парках, а все равно горожане рванулись на природу. Свидетельство этому — муравейники садово-огородных поселков, что как грибы после дождя выросли на пустырях, лысых взгорках, высохших болотинах в ближних и дальних городских окрестностях.

Два таких поселка за Вороньей горой, недалеко от Ковальцов. Лыжники тоже облюбовали Воронью гору. Зимой их тут даже больше, чем грибников летом.

Декабрь — месяц трудный. Кончается вторая четверть, надо подводить итоги. Спокойно-снисходительный, вежливый Станислав Людвигович, директор, ходит на уроки, еженедельно устраивает педсоветы, совещания, вызывает в кабинет преподавателей, чтобы двойки, которые грозят обрушиться на школу, особенно на старшие классы, превратить в мирные тройки и таким образом подготовить благополучный отчет.

В воскресенье учителя должны идти на фермы. Близится Новый год, надо выпускать стенгазеты, «боевые листки». Мне удалось собрать материал загодя, поэтому чувствую себя вольным казаком.

С утра на лыжах направляюсь к Вороньей горе. Настроение у меня грустно-спокойное. Может быть, потому, что Антонина в Ковальцах. Но я не хожу к ней, выдерживаю характер.

На Вороньей горе шум и суета. Девчат, парней в разноцветных лыжных костюмах, куртках, шапочках более полусотни, они скользят с горы, падают, друг друга поднимают, отряхивают от снега, а больше всего кричат и смеются.

Лезть в эту компанию я не решаюсь. Взобравшись на соседний пригорок, спускаюсь, затем поднимаюсь опять, незаметно наблюдаю за лыжниками. Так несколько раз. Бесконечный смех, возгласы наконец перестают меня привлекать, и через некоторое время я направляю свой путь к сосняку.

Лыжню уже кто-то проложил, идти легко. Снег еще не глубокий, поверх него торчат серые метелки разного полевого зелья. Некоторые из них обклеваны, ощипаны — семенами лакомились снегири. В таких местах на снегу остались темные точки шелухи.

В сосняке затаенная тишина. Время словно остановилось. Снега между деревьями мало, из-под тонкого наста выбиваются совсем голые рыжие проплешины засыпанной хвоей земли, темно-зелеными пятнами выделяются кусты можжевельника.

Лыжня ведет по просеке. Взгорки чередуются с ложбинами, сосняк сменяется густым ельником, зарослями чернолесья. Странно видеть знакомые места, где я еще недавно бродил, отыскивая грибы под снежным покровом, скованными зимним сном. Они так изменили облик, что их едва узнаешь. И как-то грустно от этого, тоскливо.

Впереди две фигуры в лыжных костюмах, я невольно замедляю шаг. Сворачивать с просеки некуда, лыжники между тем стоят, о чем-то переговариваются. Теперь я хорошо вижу высокого тонкого парня — у него широкие плечи и очень узкие бедра, так что издали он похож на восклицательный знак, и девушку — она ниже своего спутника, пухленькая, в красной шапочке. Когда я поравнялся с парочкой, девушка рывком вытирала синей рукавичкой слезы...

Видно, еще одна не слишком счастливая история. Мне почему-то кажется, что похожий на восклицательный знак парень водил по улицам подружку, положив ей руку на плечо, публично демонстрируя свои чувства к ней. Мне такие парочки никогда не нравились. Хорошо, если у них все счастливо. А если несогласия, разлад? Неужели девушка может позволить, чтобы через полгода или год другой парень водил ее по улице, так же облапив?

Зацепившись лыжей за корень, кувырком лечу в снег. Поскорее вскакиваю: могут увидеть те двое, которых оставил на просеке.

Побродив по лесу, снова выбираюсь в поле. День пасмурный, солнце не показалось, но укрытая белой снежной постелью земля все же кажется праздничной. Хорошо, легко дышится, когда пройдешься по первому снегу. Чувствуешь себя бодрым, сильным, уходят заботы и раздражение.

На Вороньей горе между тем уже тихо. Лыжники угомонились. Должно быть, набегавшись, проголодавшись, сели в автобусы и укатили в город.

Подходя к шоссе, замечаю фигуру, она движется навстречу. Приблизившись, вижу, что это девушка: синий лыжный костюм плотно облегает пышный, ладный стан, лыжи красные, палки металлические, алюминиевые, но держится девушка на своих красных лыжах не очень уверенно. Да это же Антонина! Теперь, когда я совсем близко, она сворачивает, делая вид, что не имела намерения со мной встретиться.

Лыжного костюма у меня нет, собираясь на прогулку, я надел старые штаны, толстый вязаный свитер и только теперь чувствую, что нижняя сорочка, ворот верхней — мокрые. Схваченный морозцем, снег немного окреп, но по целику, без лыжни, наст не держит, я то и дело проваливаюсь и, срезав угол, отчаянно несусь на сближение с лыжницей.

Я не знаю, что скажу Антонине, но мне приятно, что она вышла на лыжах. Первый раз я встречаю ее в лесу, наедине. Это придает смелости.

— Ты хорошо на лыжах ходишь, — говорит Антонина, когда я наконец поравнялся с ней. — Думала, не догонишь...

Лицо ее разрумянилось, коротко подстриженные волосы растрепались, мокрая русая прядка прилипла ко лбу. Никогда не видел я Антонину такой красивой, по-домашнему близкой.

Обида, злость, решение держаться от нее подальше, не искать встреч — все это сразу исчезает, и только радостно и тревожно бьется сердце. Я снова заворожен, взволнован, не нахожу слов, чтобы ей ответить, а те, что нахожу, не к месту.

Мы идем рядом, лыжи проваливаются в снег, но мне хорошо, я благодарю судьбу, что выпала эта счастливая минута.

— Я хотел тебя встретить в лесу, — наконец говорю я. — Часто тут ходил. Летом, конечно.

— Что было бы, если б ты меня встретил в лесу? — Слегка прищуренные знакомые глаза поглядывают на меня, кажется, с насмешкой.

— Ничего. Ты все забыла.

— Что я забыла?

— То, что мы с тобой жили на одной улице. Я пас коров... Ты приходила каждый день. Помнишь в нашем городе земляной вал? Насыпанный вокруг древней крепости. Мы там сидели...

Она остановилась. Удивленно, как будто недоверчиво, даже испуганно глядит на меня.

— Послушай, Женя... ты говоришь в который уж раз. Ничего я не помню. Отца перебрасывали с места на место. Где я только не жила! Чуть не каждый год — новая школа, другие учителя. Хотя тебя теперь вспоминаю. Ты приезжал из ремесленного училища. Аккуратненький такой фабзайчик в черной шапке.

Она наконец сказала то, о чем я давно догадывался. Пушистоголовая девочка с толстыми ножками, косой, большими, как бы удивленными глазами и Антонина — два разных существа. Эта — видная, рослая, красивая — за ту, давнюю, ни в какой мере не отвечает.

— Ты когда едешь в Минск?

— Надо вечером.

Я удивляюсь, откуда только красноречие берется. Почему нам, говорю Антонине, не побывать в городке, где я родился, вырос и где долго жила ты? Это недалеко, мы сойдем с автобуса, пошатаемся по улицам. У меня в этом городке тоже никого нет, братья, сестры поразлетались, но там, на самом берегу искусственного водохранилища, которое залило луговину, лес, где я пас коров, стоит белокаменное здание, не то гостиница, не то туристский кемпинг. Мы можем туда зайти, потом я посажу тебя на электричку.