— Хозяюшка! — окликнул Буданов. — Можно вас на минуточку?

Женщина оставила пилу в бревне, подошла к забору — еще молодая, раскрасневшаяся от работы, со строгим чернобровым лицом в обрамлении стянутого концами платка. Холодноватые серые глаза ее с не очень приветливым ожиданием смотрели на незнакомца:

— Что нужно?

Подполковника не смутила ее столь несвойственная здешним людям суровость.

— Не скажете ли, — спросил он, — где мне найти вашего бригадира Лиду Александрову?

Ответ прозвучал еще суше:

— Я и есть бригадир. Только ко мне ли вам надо?

“Неужели и она уже знает, зачем я пришел? — подумал чекист. — А если знает, так почему недовольна моим появлением?”

— Видите ли, — тоже с невольной сухостью объяснил он, — мне посоветовали поговорить именно с вами. Дело в том, что…

— Нет, — перебила Александрова, — со мной вам говорить не стоит.

И, в упор посмотрев в глаза подполковнику, добавила чуть мягче, чуть тише:

— Мой брат, Нестор Александров, служил в полиции… Вы, конечно, об этом должны знать.

— Знаю. — Буданов ничем не выдал свое удивление. — И тем не менее…

— Нет, — еще раз остановила его женщина. — Не следует вам со мной, с самой первой говорить. Людей наших этим обидите: все же знают о позоре нашей семьи. Идите лучше в тот дом, что под тесовой крышей, видите? К Михаилу Васильевичу Воробьеву. Вон, кажись, сам он на завалинке сидит.

И пошла к поленнице. Но Буданов остановил ее:

— Можно мне будет позднее зайти к вам? Расспросить о том, как в Петрово вскрывали могилу?

— В которой профессор Мальцев своего сына нашел? — обернулась Александрова. — Заходите. Только потом, когда с другими нашими поговорите. — И скрылась за сараем.

А Зосима Петрович медленно направился к указанному ею дому.

Шел к дому Воробьева, надеясь сразу же начать неотложный разговор, а подошел и остановился, не зная, здороваться или нет.

На завалинке, по-мальчишески побалтывая ногой, сидел и, покуривая, с ехидным любопытством смотрел на пришельца человек в зимней шапке, надвинутой на брови. Из-под шапки, начинаясь от самых глаз, словно медная проволока, торчали в разные стороны клочья рыжей бороды, под которой угадывался тонкогубый, насмешливый рот. На вид ему можно было дать и тридцать лет, и все шестьдесят.

“Не нарочно ли Александрова направила меня к нему? — подумал Буданов. — Из него, небось, слова доброго не вытянешь. Еж, чистый еж!”

Первые же слова Воробьева как нельзя лучше подтвердили догадку. Шмыгнув носом, он выплюнул окурок самокрутки под ноги чекисту и как отрубил:

— Чего надо?

— По делу, — не очень уверенно ответил Зосима Петрович.

— Вижу, что не в сваты звать. А ты короче?

— Поговорить с вами нужно.

— “Поговори-ить!” — Воробьев помотал головой. — Носит вас тут, носит, и с каждым разговоры разговаривай… Ты меня сначала спроси: хочу я с тобой говорить или не хочу? Так-то!

И вдруг подвинулся на завалинке, освобождая место рядом, и просто, без тени ехидства, предложил:

— Садись. Курево есть?

С каждой минутой странный этот человек все больше заинтересовывал Буданова. Ни в дом не пригласил, ни хотя бы поинтересовался, о чем предстоит разговор. Цепкими пальцами выхватил папиросу из протянутой подполковником пачки, вторую засунул за ухо, да как шумнет чуть не на всю улицу:

— Дарья! Гостюшку принесло. Мечи пироги на стол!

Зосима Петрович едва не поднялся, не ушел прочь: ну его к бесу, ненормальный какой-то! Но скрипнула дверь избы, и на пороге появилась полноватая, розовощекая, приветливо улыбающаяся женщина средних лет.

— Будет тебе людей-то пугать, — чуть нараспев заговорила она. — Этак и вовсе к нам ход забудут. Пугало, да и только.

— Ты погоди! — суетливо вскочил с завалинки Воробьев. — Ты мне парад не порти! “Людей пугать…” А что он за человек, знаешь? — И повернулся к Буданову, упер руки в бока, брови свел в тугой узел: — Откуда пожаловал? По каким-таким делам ко мне? Отвечай, как перед генералом!

Зосима Петрович понял, наконец, эту забавную игру в колючую строгость и рассмеялся:

— Слушаюсь, товарищ генерал! Только, по-моему, вы и сами уже знаете, откуда я и зачем.

— Знаю, — тоже заулыбался хозяин и крепко пожал гостю руку узловатыми, в рыжих веснушках пальцами. — Вчера еще знал, что должен прийти. Здравствуй, друг. С прибытием.

— Да вы в избу заходите, — вмешалась хозяйка, — чего же на улице-то стоять.

И, провожая подполковника в темноватые сени, распахивая перед ним дверь в комнату, продолжала, негромко посмеиваясь над мужем:

— Чудной он у меня. Всегда так: кто не знает, готов за версту наш дом стороной обойти.

Небольшая чистенькая горница понравилась Зосиме Петровичу своей опрятной уютностью: добела выскобленный некрашеный пол застлан темно-зелеными самоткаными дорожками, возле окна стол под льняной, с узорами, скатертью, в углу деревянная кровать с горой подушек в ситцевых наволочках розовыми горошками. На бревенчатых неоштукатуренных стенах несколько вырванных из какого-то журнала цветных репродукций и фотографии в березовых рамках. Ни темноликих богов в красном углу, ни клеенчатого коврика с лебедями и замками над кроватью — хорошо. И в окружении всей этой опрятности очень домашней, к месту выглядит румяная, с аккуратным узлом светло-русых волос на затылке хозяйка в строгом темно-синем платье. Несколько странным показалось лишь то, что сам хозяин почему-то остался на улице. Буданов хотел сказать об этом, но не успел: дверь распахнулась, и в проеме ее вырос Воробьев.

— Сменка с собой? — спросил он.

— Какая сменка?

— Известно какая: исподнего. Или мое наденешь?

— Есть. — Зосима Петрович опустил на стул заплечный мешок. — Успел, значит, натопить?

— Чудак человек! — фыркнул хозяин. — День-то сегодня какой? Суббота… Бери сменку, пошли. Любишь, небось, попариться?

В крошечной, только-только повернуться, баньке было не продохнуть от горячего, душного пара. Растянувшись на верхнем полке, Зосима Петрович кряхтел от удовольствия, а Воробьев все поддавал да поддавал ушатами холодную воду на раскаленные булыжники в углу:

— Держись, комиссар, сейчас я тебе все нутро насквозь прогрею!

— Давай, давай, генерал, — хохотал Буданов, — не жалей парку! Э-эх, кр-расота-а!..

Стало, наконец, так, что и вовсе дышать нечем. Воробьев сдался: набрал полный ушат воды, влез наверх и пластом растянулся рядом.

— Ну, брат, и силен же ты! — с откровенным восхищением заговорил он, и голос его басовыми нотами загудел в густом, как горячая вата, пару. — Редко кто может меня в бане пересидеть, а ты ничего. Или привычный?

— С детства, — ответил подполковник. — У батьки в деревне такая же была.

— В войну я без нее сох, когда в сорок втором в лес ушел.

— В партизаны?

— Точно. Многие наши тогда подались, спасаясь от полицаев да от бургомистра тутошнего Михайлова. Сам-то ты где воевал?

— На фронте.

— Это и видно: вон как порасписало всего шрамами. А ну, ворочайся на пузо, я тебя веничком полечу!

Парились, мылись долго, и так, словно не час назад встретились впервые, а знали друг друга годы. Перебивая один другого, вспоминали о войне, разговаривали о теперешней жизни, о городских и деревенских делах. И только о главном не говорили ни слова: здесь не место.

Вернулись из бани, а дома уже ожидал накрытый к обеду стол и на нем объемистый глиняный горлач с холодным, душистым хлебным квасом.

— Может, того? — хитро прищурился Воробьев и недвусмысленно побарабанил пальцами по шее в густой бородище. — У Дарьюшки найдется…

А пообедали, убрала хозяйка посуду, и — сам же:

— Давай, комиссар, доставай бумагу: начнем в добрый час. Пора.

И подполковник Буданов принялся подробно записывать показания, которые давал свидетель Михаил Воробьев:

— Здесь, в Старищах, и полицейский участок был, и Антонов до самого своего бегства предателями верховодил. Сюда к нему и гестаповцы из Порхова приезжали, чтобы вместе с полицией карательные облавы в окрестных деревнях проводить. Отсюда наших людей, захваченных во время таких налетов, они угоняли в Порхов, а там чаще всего — на смерть.