Третий храни: поклоняйся искусству,

Только ему, безраздумно, бесцельно.

Юноша бледный со взором смущенным!

Если ты примешь мои три завета,

Молча паду я бойцом побежденным,

Зная, что в мире оставил поэта.»

(В. Брюсов, «Юному поэту»)

Мои родители. Прививание обостренной эстетической разборчивости. Двумя пальцами

научившись играть на пианино незатейливые зарисовки, мои тогда еще прячущиеся вниз

ладони уже были обречены на щедрые горсти сольфеджио и музыкальной теории –

воспитательский привет от моего отца. Стоя на береговой линии (дурное сочетание,

«shoreline» мне нравится куда больше, но не хочется писать «на берегу», выкинув слово

«линия», оно слишком значительно), папа, мама и Мира, которую я сама себе выдумала,

мы все смотрели на море и слушали Шумана. Шуман, тот, от которого не может из книги

в книгу оторваться Эльфрида Елинек, австрийская суперзвезда от литературы. Я изучала

тексты австрийских писателей в университете, то и была моя специализация (которую я

приписала братику Аяксу, я же сама его выдумала, так-то он давно мертв), многие и

многие полотна раскидистых словес о Габсбургах, кайзерах, модерне, бидермайере и…

Гофмансталь, Музиль, Шницлер, поехали далее, так, кто там?, ах да, наш покровитель

Грильпарцер, не стоит забывать о Йозефе Роте, о Рильке, ни в коем случае, ни-ни, никакой

пощады. За все, пусть и недолгое, время стажерских полетов в «Schmerz und Angst» меня

ни разу не поставили в рейс на Вену. Хотя многие мои одногруппники побывали там по

пять раз за месяц. Я никогда не летала в Вену. Хотя и боготворю Моцарта. Хоть и живу в

Большом Городе Моцарта, теперь уже давно живу, и звать меня Кристабель, не смейте

называть меня А.Е. – я так и не побывала в Вене, где Моцарт концертировал. И не он

один.

А теперь пару слов о романтизме. О тех самым тонких запястьях, окруженных

кружевами кипенно-белого цвета, о десяти нервных пальцах, бегающих по клавесину, о

черной немочи и о лечении меланхолии кровопусканием. Конечно же, я кидалась к

пианино экзальтированно. Ибо все великое создается лишь на надломе, если не на

переломе, о святая простота! Тенью в конце аллеи идешь лучшие восходные годы своего

существования, руки в карманы, плащ, пальто, пиджак, что угодно, лишь бы были

лацканы да развевающиеся полы по ветру, и придется постоянно ходить против ветра, это

смотрится куда более в стиле романтизма, несуществующая хромота и существующий

кашель, без грима, без муки всё куда смешнее, носовые платки распиханы по всем

карманам, потому я и не высовываю оттуда руки, я кашляю, как чахоточная, уронив

голову, сотрясая плечики, пока все вдруг не кинутся ко мне заключать в заботливые

объятия. Я проваляюсь несколько недель под зеленым абажуром настольной лампы,

плывя по течению вместе с Аристотелем, и против течения Бальзака. Я горжусь своими

родителями, рафинированно-образованными, они оба высокого роста, темноволосы и

светлоглазы. Я горжусь своим мужем, бывает, в девяноста процентах вакантных вечеров

он записывает в холле, обшитом звукоизоляционными коврами, злую нордическую

музыку, пока я в своем будуаре молюсь на ниспослание мне свыше дара графомании. Мы

встречаемся за сигаретой на нашей винтовой лестнице с коваными перилами, и меня

вновь одолевает жуткий кашель. Плююсь кровью на мраморные ступеньки, как в

ужастике. Б. на руках относит меня в покои, покупает путевку на воды, лечение, курорт,

водолечебница, корзина с фруктами, витаминки, мне сносит крышу от текстов Михала

Айваза, я заимствую у него по-страшному, вот это метафоры, метафоры – это всё, я

заимствую у Айваза яркие образы на свои смс-сообщения, чтобы поразить, околдовать,

пульнуть в самое сердечко эталонным совершенным текстом.

В состав НАЗа (носимый аварийный запас) на воздушном судне входит нюхательная

соль. Я, предобморочная, бледнела перед Дантесом, этим Монсьером И., вопрошая

небеса: «Где моя нюхательная соль?» А он, ведать не ведавший о романтизме начала

девятнадцатого века, заученно по лекциям отвечал: «В НАЗе». У него отличное чувство

юмора.

Еще есть мода. Мои подруги не читали Айваза, но они невероятно худые, такие же, как

и я. Рис с соевым соусом, я вылавливаю собственный волос из лужи соевого соуса в

тарелке, они почти одинаковы по цвету, мои иссиня-черные псевдоазиатские волосы и

густой японский соус для суши Kikkoman, я ем палочками, те по толщине такие же, как

мои пальцы, желтые от никотина, я пианистка, эй, я самая худосочная пианистка в

истории, я играла на электрогитаре, я, да я, да я – рок-звезда, пока на крохотных

подмостках и сценах моя гитара не стала ломать меня напополам, настолько я похудела

для публичных выступлений, что мои святые родители, эти непререкаемые авторитеты в

области искусства, собрались положить меня в стационар и кормить через капельницу

(чуть позже в тайге я и подберу своего брата Андрея-Аякса, вот незадача, он – мой брат,

совсем не окажется рокзвездным!). Б. мельчил мне в блендере овощные супчики, и фотал

меня с картонным стаканчиком Starbucks, как всех голливудских див щелкают папарацци,

с такими же стаканчиками; больше жизни я люблю мозговзрывательную прозу и

Паганини, которого, стоит хоть пять нот сыграть самостоятельно, как вновь дрожишь и

сплевывешь кровь, но делаешь это так благоговейно!..

Жан-Батист Гренуй не свернул бы мне шею, потому что теплые цветочно-фруктовые

запахи корежат мое тонкое восприятие хуже звезд современной эстрады; когда я ступаю

по улицам, и прохожие по идее должны расступаться передо мной, как воды Галилейского

моря перед Моисеем, но они редко замечают меня издалека, особенно когда я вышагиваю

из-за фонарного столба, который прячет мое тело целиком и полностью, каждый напротив

даже ненамеренно, случайно как двинет плечом по мне, что каждый раз чуть не падаю,

поэтому обувь годами покупаю себе на крепком квадратном каблуке, высоком, не особо

высоком, но на устойчивом, надо же хоть как-то сохранять равновесие в этом

невежественном мире, где любой бюргер, ни черта не смыслящий в классической музыке,

готов вышвырнуть меня на обочину общества! Так вот, когда я иду по улицам, на каждый

бенефис, на ежедневную гильотину, я выливаю на себя флаконы Christian Dior POISON

или Christian Dior ADDICT, от которых мне сносит крышу почти как от Паганини, и

которые безупречны также и в филологическом аспекте – это грандиозные, сократовски

идеальные названия! Это вам не блаженный летний бриз, воздухоосвежительное

подражание, это нечто покрепче, не для слабонервных, это как капитанский ром, как

шампанское с утра (стерши грань между аристократией и дегенерацией), это как хард-

роковая зимняя вьюга, пьяная, смородинно-винная.

Б. защищает меня от кошмарного окружения вокруг нашего дома – стоит выйти не в

сторону Кафедрального Собора, а, скажем, к Дому Музыки или к картинной галерее

Мартариозы фон Лау из Швабии, придется идти через вокзал, с толпами обиженных на

жизнь людей из пригородных электричек, они будут толкаться и пихаться в толпе еще

жестче и больнее, тогда я не выдержу и упаду в обморок, и никто меня не опознает даже.

Б., когда не может присутствовать рядом, оставляет мне шофера, чтобы тот хотя бы помог

мне перемещаться в пространствах. А эти люди в толпе такие злые… Отчего они так

несчастны? Знал бы хоть один из них, как трудно записать и выпустить по-настоящему

хороший альбом, например. Я не стаскиваю с себя темных очков, и мне выносит мозг,