когда на первых порах дите электричек Дантес высмаркивает в меня банальность

наподобие: «У тебя такие красивые глаза, Кристабельхен! Почему же ты всегда прячешь

их?» Мещанское отродье, да что ты знаешь о жизни нереализованных, исстрадавшихся

рок-звезд? Показывать свои красивые глаза явно и назойливо – что может быть глупее?

Разве что с первых секунд знакомства демонстрировать все свои сильные стороны

характера, чтобы к концу встречи все гарантированно умерли бы от скуки.

Едва поженившись, мы с Б., живя здесь, были отнюдь не так материально обеспечены,

как сейчас. У нас не было денег даже на багаж от Chanel, а как бы мне хотелось прокатить

чемодан с заветным логотипом в наше свадебное путешествие! Пришлось примерять

имидж «нам-плевать-на-бренды», что в моем случае было мерзким лицемерием, но даже

эту трудность семейной жизни мы сумели пережить. Как не смогли пережить

конфронтации на тему войны старого доброго рока старой доброй Англии и чистого

металлического гитарного звука поздних времен, «этого ляха» Шопена и попсового

Бетховена, авторского кино против актерского кино, и прочих диспутов на сходные темы.

Я ходила на концерты Б. выгулять новые наряды, от его произведений мне не сносило

крышу. А ему от моих произведений не то что крышу не сносило, даже штукатурка не

сыпалась.

Дантес плакал в автобусе под мою прозу. Он упивался моим полетом мысли так, что я

в собственных глазах стала ни больше ни меньше – шпилем Кафедрального Собора,

устремившемся в небесные райские просторы, шпилем тонким, но каменным, его не

сможет толкнуть плечом очередной отпрыск Шарикова у вокзала.

У меня третья группа крови, и она отвечает за любое творчество, самовыражение, черт,

черт, может, оно антропологически и не совсем так, но я так сказала, а все, что я говорю –

истина, поэтому на третьей ступени в кровь примешивается художественное мышление,

тот зеркальный коридор символов, через который невозможно пройти без темных очков,

чтобы ненароком в одном из символов-штампов не узнать себя. А, если захотите не

просто себя узнать, а изучить досконально, то, попав в зеркальный коридор символов,

захватите с собой очки с диоптриями – плохое зрение еще никому не помогало.

Первой группой крови на свет появляется материя, этот обворожительный

примитивизм Дантеса, материя на пути прогресса и развития становится ремеслом,

Алоизой, чьи вены и сосуды трудяги качают вторую группу крови; на мне-Кристабели,

самой тощей черниловолосой рок-звезде, о черт!, ремесло превращается в искусство; и,

как венец творения, искусство переходит в дух – четвертую группу крови, обладателем

которой является мой муж, Б. Он умеет играть на всех музыкальных инструментах и

обожает Levi’s и Hugo Boss. Поэтому я и вышла за него замуж; о да, мы оба поклонялись

античным музам с Парнаса и музам на парижских подиумах – и те, и другие были очень

худые.

Глава 9.

IV группа крови. Святой Бартоломей

[Группа крови IV (АВ) – самая редкая на Земле, встречается только у 7% людей. Они

легко завоевывают симпатию окружающих, ведь для того, чтобы приспособиться к

сложным современным условиям жизни, человек должен быть достаточно многогранным.

Для этого в ходе эволюции ему необходимо было не только любить и уважать ближних,

но и не давать себя в обиду. Человек учился общаться с самыми разными людьми, не

теряя своей одухотворенности.]

«Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш,

Весточка, царапинка, снежинка, ручеек,

Нежности последыш, нелепости приемыш,

Кофе-чае-сахарный потерянный паек.

Отзовись, очухайся, пошевелись спросонок

В одеяльной одури, в подушечной глуши,

Белочка, метелочка, косточка, утенок,

Ленточкой, веревочкой, чулочком задуши.

Отзовись, пожалуйста. Да нет – не отзовется.

Ну и делать нечего. Проживем и так.

И огня да в полымя. Где тонко, там и рвется,

Палочка-стукалочка, полушка-четвертак.»

(Г.Иванов)

Б. любил смотреть на горящие свечи: он расставлял их вдоль шкафов по

горизонтальной линии, такие стройные ряды плоских свечек-таблеток. Очень похоже

получалось на аварийное освещение в самолете. Ряд лампочек освещает проход, пути к

эвакуации. Каждый раз при проверке аварийного освещения перед рейсом, наблюдая со

стороны, можно вспоминать, как мой Б. ставил свою свечную роту в комнате, а затем по

очереди зажигал каждый фитилек.

Где та грань, за которой двое сидят ночь на холодной кухне, множа окурки в

пепельнице и вопрошая друг друга: «Что нам делать дальше?», в надежде услышать

твердую резолюцию; и после преступления этой черты каждый корабль идет своим

курсом, с тяжелыми пакетами, полными книг, обувными коробками и этим бесконечным

тряпьем, летним и зимним, демисезонным, наспех покиданным вместе с градом пустых

вешалок наверх в промозглый багажник автомобиля; - где эта граница? Урны с прахом

самовоспламенившейся от своей законности и вседозволенности псевдолюбви, когда-то-

любви, не-с-нами-но-все-равно-любви, урны с прахом, засургученные горючими слезами

в чашке остывшего чая, погребенные под ворохом открыток, открыток «стильных», не

тех, что дарят сослуживцам на юбилей, а с шелковыми сердцами и крохотными

бумажными декоративными розочками, умелой рукой новомодного дизайнера

пришпиленными к сахарному папирусу заветной postcard. Похоронные марши общих

любимых песен, приветы по радио, веселенькие мелодии, похоронные марши великих

маэстро, переигранных пальцами мастеров на скрипках, контрабасах и альтах свежим

зеленым свадебным утром. Венки, конечно же, как можно забыть о венках, галстуки,

браслеты, шарфы и другая именитая атрибутика, что звякает и вьется, и призвана

напоминать, да и не напоминает даже, а как бы хотелось (тыканье иголкой в онемевшую

кожу). И, наконец, эта унылая, бессмысленная и долгая рефлексия по мертвецу.

А потом меняется фон, но декорации остаются, в принципе, прежними. Ранним

осенним утром, с пустым френч-прессом в посудомойке, вновь на кухне, но уже в

одиночестве (которое все еще «свобода», а не «проклятие»), свистит чайник на плите, два

пакетика жасминового в заварник, несколько минут, где новая кружка да побольше?,

кипяток, сидеть на краешке любимой расшатанной табуретки, не задевая случайно кистью

руки полную пепельницу, из оконных щелей дует в спину, но намеренно оставляешь все

окна открытыми, чтобы вдыхать шире. На столе ноутбук, перечитывать написанное,

поражаться сопливости и сентиментальности, но не стирать, потому что знаешь, что,

когда зарубцуется, будешь писать куда более вычурно. Дышишь на стекла очков, еще

одна кружка чая, а что там за окном, сигарета, формулируешь мысль, еще сигарета.

Чудовищно, когда от тебя уходят. Но куда чудовищнее уходить самому. Себе-то

ничего и никогда не простишь. Это как с вышеупомянутой сопливостью. Врешь,

изворачиваешься, читаешь стихи в парках-лавочках, приходя домой на два часа позже

указанного времени, в лифте достаешь из волос опавшие листья, и смешно, ох, да как же

невыносимо смешно, прямо оборжаться. А потом жрешь себя ешь поедом, строча

«Интродукцию», перечитываешь о том, как стараешься не быть сволочью и

вопросительно к себе же поворачиваешься: да ладно? Я списала с Б. подругу Аякса