Федор смотрел на залитую вечерним солнцем улицу. Сегодня все ему казалось, поразительно красивым: мосты и мостики, бульвары и панели, стены домов, не похожих друг на друга, по вместе составляющих гармоническое целое, стекло и гранит, колонны и мрамор, серебристые полоски металла на фасадах и прикрывающие окна кроны деревьев. И цветы, повсюду цветы! Как только он не замечал их прежде? В полупрозрачных каменных вазах, в витринах, на клумбах, отделанных гранитом. Плющ и дикий виноград на балконах и подъездах.

Прошли по набережной Кремля. Встречалось много народу. Девушки в нарядных платьях, юноши в светлых костюмах. Все теснились около парапета набережной, шумели и смеялись.

По воде мчались гоночные восьмерки. На корме – рулевые с рупорами. Женя преобразилась. Тело ее напряглось. Одна из восьмерок перегоняла другую. Как крылья в такт команде рулевого, взмахивали мокрые весла.

– Это наши… студенческие, – отрывисто проговорила она.

Когда гонщики скрылись за мостом, Женя сказала:

– Я сидела на руле, когда была студенткой.

На золотых куполах Кремля играло вечернее солнце. Стекла дворцовых окон сверкали. Башни с острыми шатрами и рубиновыми звездами возвышались над древним Кремлем.

Из-за Кремля в самое небо поднималось чуть прикрытое дымкой величественное здание. Женя задумчиво смотрела на него.

– Забраться бы на самый верх и увидеть бы весь мир, – тихо, словно сама себе, сказала она. – Что вы обо мне думаете? – внезапно спросила Женя. – Вы совсем меня не знаете. Хотите, расскажу, какая я?

– Хочу.

– Давно-давно я читала чей-то фантастический рассказ. Люди далекого будущего собираются в чудесном Хрустальном Дворце, сильные мужчины и красивые женщины. У них светлые, открытые взгляды, горделивая походка. Вокруг них красота, изящество и изобилие. Стена зала тает в воздухе и за ней виден подобный же зал, где люди собрались на другом конце земли. Люди смеются, они счастливы. Один из них поднимает тост. Все, затаив дыхание, слушают поднявшегося человека. Он говорит о людях минувшего, которые в грохоте бурь боролись за то, чтобы жизнь стала такой полной и счастливой, какой знают ее люди, сидящие в Хрустальном Дворце. И вдруг одна гордая, строгая девушка, сидевшая рядом с оратором, заплакала, не стыдясь своих слез. Ей было жаль, что она не жила в то время, когда приходилось сражаться и строить, свершать великое!

– Это были бы вы?

– Да, я.

– Возможность свершать великое будет всегда.

– Будет! И я обо всех сужу но их стремлениям свершать великое. – Она посмотрела на Федора сверху вниз.

– Не по стремлениям судите. По делам, – недовольно заметил Федор.

– Всякое дело порождается замыслом, стремлением. Скоро вы услышите о таких планах, о которых ни вы, ни кто другой в Арктике даже не подозревали.

Федор догадался, о чем идет речь, и, спокойно выпустив клуб дыма, спросил:

– Что же Алексей выдумал?

– Мне казалось, этот вопрос вы зададите раньше. Не стану вас поражать, капитан. Оставлю эту возможность Алексею, Впрочем, Федя, – вдруг совсем простым заду гневным голосом сказала Женя, дотрагиваясь до локтя Терехова, – я очень хочу, чтобы Алеша получил поддержку полярного моряка. Очень хочу! Разве сейчас свершать великое не труднее, чем будет через тысячу лет, когда вы подняли бы тост за героев минувшего?

– Все понял.

– Мы отправляемся на новую, еще не сданную в эксплуатацию, трассу метро. Я звонила Алеше, он ждет нас на станции Светлой, – говорила Женя, перейдя на деловой тон. – Алеша предупредил, чтобы нас пропустили. Надеюсь, у вас найдется время для старого друга? Алеша ведает на строительстве туннелей замораживанием грунтов.

– Вроде меня. С холодом имеет дело!

Встав на один из многочисленных широких эскалаторов, Женя и Терехов спустились глубоко под землю.

Они оказались на центральной платформе огромного, залитого солнечным светом зала, разделенного на три части двумя рельсовыми путями.

Стены станции напоминали сплошные матовые окна. Снаружи слышались приглушенные звуки города – голоса, шорох шин, – и золотыми, лучами лился солнечный свет.

– Не пойму, – признался Федор. – Как будто спускались, а попали на поверхность!

Женя довольно рассмеялась:

– Для ощущения широты и пространства привлечены движущиеся тени, городской шум и тот же искусственный солнечный свет, как бы снаружи проникающий на станцию. А сейчас смотрите. Подходит поезд. В него входят лишь с нашей, центральной, платформы. Выход – на крайние платформы, с которых можно подняться в город. Пассажиры всегда движутся в одном направлении и не встречаются в дверях вагонов. Иначе нельзя теперь. Слишком велика лавина людей в часы «пик». Старые станция расширяют, пристраиваются к ним дополнительные платформы.

Вагоны остановились. Их расположенные в шахматном порядке дверцы откатились.

– Я вхожу в вагон. Нет, вы остаетесь, – глаза Жени насмешливо щурились. – Мы увидимся вечером, когда соберутся все гайдаровцы. Я уезжаю одна на пробном поезде. Не бойтесь за меня, хотя у поезда и нет водителя. Поезд пойдет по туннелю сам собой, как станки в моем цехе. А вон там, по платформе, идет человек, которому будут завидовать девушки в хрустальных дворцах будущего!

Женя улыбнулась. Дверцы закрылись… Пробный поезд с единственной пассажиркой пронесся мимо него.

Федя оглянулся. К нему по платформе быстро шел невысокий человек в замшевом комбинезоне.

Глаза у подходившего были карие, яркие.

Друзья обнялись крепко и молча.

Взяв Федора за плечи, Алексей порывисто оттолкнул его от себя, чтобы лучше разглядеть.

– Ну, рассказывай!..

– Что же рассказывать? – спросил Федор.

Алексей пытливо глядел на друга.

– Я вижу, ты больше любишь молчать. Ну, так я заставлю тебя рассказывать молча.

– Что ты имеешь в виду?

– Увидишь.

И Алексей обнял друга за плечи.

Для уединенной беседы Алексей выбрал очень странное на первый взгляд место – концертный зал.

Однако в том зале не было ни партера, ни балкона, ни лож, ни даже эстрады.

Огромный зал с бюстами великих композиторов был разделен на много прозрачных изолированных кабин, в которых за столиками сидели молчаливые посетители.

Алексей запер за собой и другом толстую дверь и сказал:

– Садись, Федя… Непроницаемо для звуков. Здесь и побеседуем. Ты можешь заказать любую музыку, какую только пожелаешь. Я люблю думать под музыку. Мы оба будем думать вслух.

Федор сел в удобное кресло и всей грудью вдохнул воздух:

– Дышится, как в саду.

– Хорошо! Воздух нагревают или охлаждают, в зависимости от того, зима на дворе или лето, – сказал Алексей, вытягиваясь в кресле и зажмурив глаза. – Воздух увлажнят, обогатят кислородом, напоят ароматом цветов моря или леса, кому как нравится… Кондиционные установки теперь всюду. В каждой квартире может быть свой микроклимат.

– На капитанском мостике в хорошую пургу лучше, – рассмеялся Федор.

– А что? – оживился Алексей. – Даже пургу можешь в своей комнате заказать, если пожелаешь.

– Гм… – пробурчал Федор.

– Ну, вот, Федя… Обо всем мы говорили, а друг о друге так ничего еще и не сказали. А нам, гайдаровцам, есть в чем отчитаться друг перед другом. Что касается меня, – то у меня мало было интересного. Учился я все время в Москве, зато мой отец большей частью был в пустыне или на великих стройках. Ты знаешь, где он сейчас? В Монголии. Дошла очередь и до пустыни Гоби. Трудно с ней. Нет снеговых вершин, – нечем оросить пустыню. А все-таки берутся за это дело. Жаль, ты не видел моего отца. Он говорит, что вся полоса пустынь: Верхняя и Нижняя Гоби, Голодные степи, среднеазиатские пески… все эти пустыни незаконные.

– Как так незаконные? – спросил Федор.

– Потому незаконные, что во всем мире полоса пустынь кончается у тридцать пятой параллели, а у нас только начинается с тридцать пятой и «незаконно» идет дальше, на север. Отец считает, что произошло это из-за неблагоприятного совпадения многих факторов. Пустыни нашего континента, по его мнению, находятся в неустойчивом равновесии. Стоит изменить один какой-нибудь фактор, и все пустыни исчезнут сами собой. Вот этот-то фактор отец и ищет, чтобы попытаться изменить. Он надеялся на дополнительный результат, который может вызвать орошение западной части Кара-Кумов. Теперь основное зло он видит в пустыне Гоби. Если удастся хоть часть ее вырвать у природы, – природа не выдержит и сдастся. Быть может, пустыни исчезнут.