Между прибывшими туркменами находился главный юмудский кази, духовное лицо, который, по словам капитана Петриченко, пользовался особенным уважением, как между оседлыми, так и кочевыми туркменами (чомур и чарвою), Встреча Маркозова с этими представителями народа была по-видимому дружественная. Одарив подарками старшин, соответственно значению каждого из них, Маркозов назначил следующий день для переговоров.

Старшины[61] собрались в доме Петриченко. Маркозов объявил им, что с своей стороны назначает только 1,500 червонцев в подарок кази и его почтенным сотоварищам. а что все остальное предоставляет дарья-беги[62], у которого все — и он, начальник отряда, и туркменские старшины находятся в гостях, и который, следовательно, сделает так, чтобы всем было хорошо. Такую речь Маркозов держал по совету Петриченко. Подарок в 1,500 червонцев подействовал на тех, которым его обещали. Начался разговор о том, сколько именно нужно Маркозову верблюдов и верблюдовожатых и по сколько он будет платить за верблюда. По поводу этого последнего вопроса определилось, что по установившемуся у туркмен обычаю, когда караваны идут в Хиву, то нанимающие платят за каждое вьючное животное по четыре тумана[63], при чем верблюд в один конец везет не более полвьюка, а в другой — целый вьюк. Петриченко предложил по шести туманов только до Хивы. Условились, что вьюки не должны быть тяжелее 10–11 пудов и дополнили предложение тем, что в случае, если отряд по какой либо причине свернет в сторону, то за каждый день пути не по направлению в Хиву Маркозов платит, сверх условленного, еще по три крана[64] за верблюда. Проводники получат продовольствие в размере фунта рису, фунта пшеничной муки и 1/3 фунта масла на человека в день. Деньги Маркозов обязывался уплатить вперед. Со стороны русских, как свидетель и поручитель за них, к договору приложил свою печать один богатый туркмен по имени Мулла-Дурды, неоднократно бывавший в Нижнем Новгороде на ярмарке.

Хотя договор и был заключен, но кази казалось необходимым разъяснить то один, то другой пункт его, чтобы уже все подробно рассказать народу. В разъяснениях этих прошло четыре дня. Наконец кази уехал на свой берег, восхищенный приемом, подарками и предложениями, сделанными ему относительно найма верблюдов. По его словам, не было ни малейшего сомнения в том, что аксакалы, которых он соберет дня через четыре и которым объявит о предложении Маркозова и о своем на него согласии, немедленно приведут русским не только 4,000 верблюдов, но и гораздо более, и без сомнения поймут, как ошибались они до сих пор, держась так далеко от русских. Уже шестые сутки стоял паровой барказ у берегов близ Ходжа-Нефес, в ожидании ответа кази, когда наконец привезен был этот последний. «Слава аллаху, писал кази, дела идут прекрасно: все аксакалы согласились служить русским и дать своих верблюдов, но просят только прислать теперь же по одному суконному халату и немного чаю и сахару». Барказ, не прекращая паров, повез просимое в Ходжа-Нефес. На третий день после этого кази запросил Маркозова: не заплатить ли он за наров[65] по семи туманов? Маркозов ответил, что заплатит с удовольствием. В следующий рейс барказ привез послание, в котором кази извещал, что астрабадский губернатор разослал своих агентов, которые отшатнули от него многих стариков, но что дело еще не потеряно, если Маркозов обещает, дойдя до Хивы и отправив верблюдов обратно, дать туркменам 1000 вьюков пшеницы. Маркозов обещал и это, хотя, как признавался он, терпение его начинало лопаться. Дальнейшие вести от кази были все менее и менее утешительны, и наконец все переговоры кончились тем, что дней через 25 кази вышел в Чекишляр с 20 своими верблюдами и с проклятиями тем, которые не хотят служить русским.

С первого же раза, когда кази начал затягивать дело, положение Маркозова становилось труднее и труднее: время уходило, надежда на доставку верблюдов за деньги из-за Атрека хотя и была, но слабая; с Мангишлака не было ни каких известий. Выехав 24 февраля на почтовой шкуне на Ашур-аде, чтобы по возможности раньше прочесть адресованную на его имя с западного берега корреспонденцию, он, между прочим, получил одну из бумага, которая его несказанно обрадовала: в ней сообщалось, что полковник Ломакин обещал непременно добыть 3,000 верблюдов и доставить их в Красноводск к 1 марта. Рассчитав, что ему нужно всего 4,300 верблюдов и что если к имевшимся в отряде 500, прибавить 3,000 мангишлакских, то отряд будет почти обеспечен перевозочными средствами, Маркозов из Ашур-аде возвратился в Чекишляр совершенно счастливый. Но здесь его встретило донесение Ломакина 6 февраля о том, что верблюдов с Мангишлака ждать более нечего. «Прочитав донесение полковника Ломакина, писал Маркозов князю Святополк-Мирскому[66], ваше сиятельство убедитесь, что единственно надежное место для добычи верблюдов все же таки есть и была полоса между Атреком и Гюргеном и что Чекишляр имеет для нас немаловажное значение. Жаль только, что пропало непроизводительно столько времени, труда и средств для Мангишлака и на Мангишлаке». Тем не менее Маркозов не отчаивался: «Бог даст, писал он в том же письме, мы не опоздаем придти в Хиву к назначенному нам сроку. Нет такого худого положения, из которого бы не было возможности, если не выйти, то хотя выползти». Теперь оставалось рискнуть перейти Атрек, чтобы там добыть верблюдов, так как об отказе от похода на Хиву не могло быть и речи, что ясно видно из приведенных строк письма Маркозова. В случае перехода Атрека, начальник отряда должен был взять все на свой страх; но он, не колеблясь, решился на это. Войска, назначенные в поход, были готовы к выступлению чрез двое суток.

Здесь необходимо заметить, что переход красноводского отряда чрез Атрек не был воспрещен безусловно. Так как персидское правительство всегда заявляло свои притязания на то, что владычество его простирается до Атрека. то этим самым оно должно было принять на себя и ту ответственность, которая тесно связана с подобными притязаниями и которая ставит каждому государству в одну из главнейших обязанностей не допускать, чтобы его территория служила убежищем для преступников и людей неблагонамеренных. Но персидское правительство не в состоянии было, как в том оно откровенно сознавалось нашему поверенному в делах в Тегеране, удерживать подвластных ему туркмен от грабежа в наших пределах и не могло удовлетворять наших требований при подобных случаях. Мало того: персияне, если и появлялись на берегу Атрека, то не иначе, как закованными в цепи, т. е. в качестве невольников, ведомых туркменами на продажу в Хиву или в Бухару. Другими словами: власть Персии в стране между Атреком и Гюргеном была менее, чем номинальною. Могут ли после этого туркмены считаться персидскими подданными? Могут ли, с другой стороны, персияне восстановить между ними какой-либо порядок, когда они не имеют его у себя дома? — «Какие мы подданные персиян, говорят туркмены, когда мы держим в плену их людей, а они наших? Разве у русских могут быть в плену русские же?» Нам самим оставалось принять меры для ограждения нашей страны от нападения туркмен. Меры эти заключались в том, что главнокомандующему кавказскою армиею преподана была следующая инструкция: 1) преследование за Атреком нашими войсками туркмен допускается только в случае их нападения на наши отряды или доказанного грабежа на правой стороне этой реки; 2) предварительно движения нашего отряда за Атрек, должны быть уведомлены о том посольство в Тегеране и консульство в Астрабаде; при чем им должны быть сообщены причины, вызывающая подобное движение; 3) по наказании виновных и достижении такими образом цели движения за Атрек, отряд наш немедленно возвращается на северную сторону реки, и 4) мы ни под каким предлогом не заводим оседлости на левой стороне Атрека[67].