— Это вам от промысловой авиации…

— Сашка! Сюда, сюда! — зовет Кирюха.

И Сашку Таранца втискивают за стол рядом с летчиком.

— Сашка, кто ты без промысловой авиации? — вопрошает издалека дед Тимка, демонстрируя свои передовые воззрения при отсталом возрасте.

— Ноль, — отвечает Сашка словом, коротким и быстрым, как выстрел.

— Нашей промысловой авиации ура! — поднимает тост дед Тимка.

И это не унижает любимого, страшного, бесконечного труда рыбаков, потому что его ничем, кроме предательства, унизить невозможно, и согласная с дедом свадьба от души горланит «ура» за своих воздушных друзей, а Горбов кричит и смотрит напротив, в открытый рот летчика, и видит в нем вместо одного зуба щель с припухшей, еще окровавленной десной. Решился-таки герой на экзекуцию… Вырвал зуб Витя…

Ах ты, Витя Саенко! Уговорил тебя Славка, косматый черт, тоже продать душу сатане. Лишь бы не испортить великого дня свадьбы Аленке с Кирюхой. Свет не без добрых людей, говорят. Неточно. Много добрых людей на свете. Вся бригада пожалела товарища. Не Сашку, а Кирю. Летчик отрекся от своего имени. А Кузя Второй с ними на мотоцикле ездил, — значит, уже и Кузя в заговоре. Вот как! Ну, этот не проболтается, этот парень скромный…

А Сашка Таранец жрет квашеную капусту. И наливает снова.

— Давай выпьем, — говорит ему летчик и чокается с ним. — Не думал я, что ты такая дешевка, Саша.

И улыбается ему прямо в глаза.

— Витя, — грустно и чуть слышно роняет Саша.

— Будь здоров без докторов, — отвечает Саенко, звякая чаркой, не хрустальной, но звонкой.

— Витя, — поставив рюмку, сипло спрашивает Сашка, — отчего же ты не назвался? Сам себя опроверг.

Саенко держит водку во рту, раздув щеки пузырями, успокаивает ранку, глотает и говорит:

— Киношники настырные. Заставили бы позировать. А я с тобой сниматься не хочу. А выдавать… так просили молодых пожалеть, свадьбу…

— Витя, — хрипит Сашка, схватив его за руку, — выведи меня на чистую воду!

— Сам плавай, — говорит Витя, — где тебе лучше.

— Витя!

— Витя? — подхватывает Киря, клонясь к летчику.

— А мы тезки с Саенко, — объясняет Саенко, — Витя. Частое имя…

— Кушайте гуся. — И Аленина мама кладет летчику самый лакомый кусок, пахнущий яблоками, в докрасна загорелой корочке.

— Важная птица, — хвалит гуся Горбов.

— Чего ж в нем такого важного, в гусе? — спрашивает его Алена.

— Начальством ходит.

— Просто зад у него тяжелый, — смеется кто-то. — Вот и култыхается.

По всем участкам пиршества растекается беседа.

— У японцев, например, называется каласаки, — объясняет Гене дед Тимка. — Такое у них термин-выражение. А у нас на море есть баркас, есть дубок, есть байда, есть шаланда… Выбирай!

— Это все пустяки. Войны бы не было, детей жалко.

запевает дед Тимка.

Но надо же и честь знать. И вспомнить о людях, которые из-за нас приехали в Аю, еще вчера никому из них не знакомое и лично, может быть, нужное со всеми нашими заботами, включая и свадьбу, как дырка в голове. Это нам кажется, будто главнее нас, главнее Аю (и лучше) нет места на свете. А что, например, оно Ван Ванычу?

А мы догулялись дотемна.

— Ничего, — успокоил Алика Славка, проводивший вместе с Кузей Вторым до автобусной остановки на верхнем шоссе Саенко, который так и не разоблачился и не стал для всех нас самим собой. — Мы ведь рыбу-то привозили по ночам… Значит, у вас будет полная правда. Как в жизни.

— На корабль! — скомандовал остатками голоса Алик. — Пожалуйста, побыстрей.

Ребята, кому сниматься, все уже были в робах, все хрустели ломким брезентом курток и громко хлопали, шагая, ботфортами из толстой резины. Обулись, как грузовики. Сашка бесполезно стрелял глазами по сторонам, искал Тоню. Но ее не было видно, как ушла, так исчезла, хотя вся свадьба, кроме дальних гостей, уехавших засветло, валила на берег. Сниматься.

Сашка чувствовал себя одиноким.

— Ну, видал, все и обошлось, — шепнул ему Славка, толкая в бок на ходу. — Саенко — какой парень, а? Экстра!

— Да, — сказал Сашка.

— Все выше, и выше, и выше… — пропел рядом Марконя, всегда чувствующий от удачи желание петь. — Нос выше! Как слышите? Прием.

— Свадьбу сыграли, — сказал Сашка. — Чего теперь играть?

— А старика ты жалеешь? Тебе хоть раз наш старик, наш пред, сделал плохое? Кому из нас он сделал плохое? А ты пикни — посадишь его в калошу, — рассудил Кузя Первый.

— Тоню не видели?

— Брось, Сашка, — подбодрил Марконя и врезал ему ладонью по плечу. — Брось думать о женщине в такую серьезную минуту. Баба с толку собьет, уму не научит.

— Начальство знает, что делает, — договорил Кузя Первый. — Ему видней. Слушай преда.

— Слышу хорошо, — ответил Сашка.

— Веселей, веселей! — подогнал их Ван Ваныч.

Гена шел в окружении стариков, которые все же раскопали где-то древний бинокль той поры, когда по морю бегали не нынешние сейнеры, зеленые, крутогрудые корабли с белыми, как дачки, надстройками, с валами для выемки сетей, с лебедками, жми рубильник — и руки в боки (на море так не бывает: то сеть зацепило, то вода за шиворот, то волна хлобысть — и с ног, но все же!), а ходили тогда корыта — балиндеры, бухая из выхлопной трубы в небо, как зенитки.

Каждому старику Гена давал фразу для кино.

— Значит, вы?

— Всегда лови так, сынок.

— А вы?

— Наше море не оскудеет.

— Ол райт. А вы?

— Таранец — молодец.

— Это есть у преда, — напомнил дед Тимка.

— Правильно, — сознался Гена.

— Давай ему другое.

— Ну, что бы вы сами хотели сказать? Смелее.

Как ни странно, старик, у которого отобрали фразу про молодца, от этого нового предложения быть смелее совсем оробел и не мог ничего придумать.

— Ну скажите просто: «Ай да Сашка!»

Толпа уже на причале, и Сима занимается постановкой света, а Горбов лезет на корабль.

— Куда вы, Илья Захарыч? — сипит Алик. — Вам совсем не надо туда.

Но Илья Захарыч не улавливает колебаний ослабевшего режиссерского голоса и взбирается на «Ястреба».

— Ван Ваныч! Куда он? Боже мой!

Ван Ваныч бросается за председателем.

— Рыба пропала, — бормочет председатель и, швырнув крупную сельдь под ногу, еще долго жует губами, будто пробовал на язык.

— Подумаешь! — урезонивает Ван Ваныч. — Сколько тут рыбы?

— Тонн семьдесят.

— Сколько?

— А то и восемьдесят. Вчера был первый сорт, а сегодня третий. Ни в план, ни в карман.

— Восемьдесят тонн? — все еще никак не переварит Ван Ваныч.

— А может, и чуть больше.

— Слава дороже, — неуверенно шутит Ван Ваныч и, наклонившись, поднимает мягкую, отекшую слизью селедку. — Шик! Штук бы десять в авоську не помешало. Жареная селедка — еда!

— Ван Ваныч! — из последнего надрывается Алик. Да, картину снять трудно. Это я теперь вижу.

Но вот уже нацелены прожекторы, расставлены люди, Сашка при помощи лопат запихнут в рыбу на палубе, Кирюха занял позицию впереди всех, он будет бросать носовой причальный конец (канат), роль Кирюхи заметно возросла, свадьба подействовала, красивая была свадьба, и «Ястреб», взахлеб бурля винтом, отходит, чтобы взять разбег метров на пятьсот и вернуться к причалу, откуда будут ему махать платочками женщины.

Режиссер дает Сашке последние наставления, а Сашка, повесив голову на грудь, слегка кивает, будто носом клюет.

— Таранец!

— Как в аптеке! — отвечает Сашка, поднимая голову. Он поднимает свою цыганскую голову и видит Тоню.

И опять! Опять в нем все переворачивается.

Тоня стоит в луче прожектора в рост на бочке и смотрит на «Ястреб». Там, на берегу, вокруг бочек толпятся девчата, которые будут принимать рыбу, когда затарахтят транспортеры и перележавшая на два сорта ниже сельдь польется скользкими ручьями по лентам транспортеров, роняя дожди брызг и чешуи. Девчата в сапогах, в штанах и в фартуках — одним словом, при форме, как полагается, и только одна Тоня в том же платье в обтяжечку, с юбочкой врасхлест, которая кажется сейчас совсем коротенькой.