«Холодно же, — беспокоится Сашка. — Ветер, осень».

А Тоня не движется… Какой-то прожектор высвечивает ее, рассматривая, словно в кино, пока «Ястреб» отходит, отходит, отходит…

Сердце у Сашки такое, что на нем живого места нет. А ведь сердце. Не отбивная. Сейчас «Ястреб» остановится. В машинном переключат ход. Взобьется море за кормой, и сейнер ринется к берегу, а ребята запоют:

Ну, снимут и уедут эти гаврики, как будто и не приезжали, и все пройдет. Ну, покажут разок по телевизору, никакого союзного экрана без Саенко не светит, это ясно, а в Аю и телевизоры не у всех есть, а рыбаки-бродяги будут в море где-нибудь рыбу таскать и не увидят себя, и все забудется. В конце концов, он «преду» сказал? Сказал. Его дело теперь сторона. Ребята рыбу брали всерьез, мокли, сохли, ребята не знали ничего ни про вымпел, ни про бригадира, они не виноваты. За что же они должны страдать?

А ему, Сашке, конечно, урок.

Он его всегда будет вспоминать, когда, завидя впереди россыпь береговых огней и обрисованный ими двор рыбного цеха, ребята хрипло начнут:

Значит, он никогда ничего не забудет.

«Уедем отсюда, Тоня, — мысленно зовет ее Сашка. — Уедем… Зачем-то ведь ты вчера пришла на чердак? Теперь мне еще хуже… Я один уеду… Только ты жди меня… Ты жди меня… Я ничего никому не скажу… Пусть Горбову будет хорошо, и ребятам хорошо, и всему Аю хорошо… А я теперь один, и мне одному легче… А будет совсем легко. Выбрался наверх, на дорогу, как Саенко, и — фьють! — в другой мир. Сама дорога уже другой мир. Хочешь — налево, хочешь — направо. До свиданья, дорогие хаты!.. «Откуда, парень?» — «Из Аю». — «Что за место такое? Деру дал?» — «А что мне в этом Аю?» А что мне тут особенного? Мокрые с утра до ночи руки в шершавой чешуе? Ветры? Да обрыв, с которого видны сейнеры. Качаются на рейде, как в колыбели… Белый глаз буйка вспыхивает в черной темноте моря. Блестки, которые молодой месяц просыпал на воду…» Сашка уже не шепчет, а думает.

«Уезжаю!» — решает он и выбирается из рыбы, как будто прямо сейчас шагнет за борт на дорогу. Сашка ходит среди ребят, режиссерской рукой расставленных на борту в живописных позах, и говорит:

— Вы все добрые. Вам хорошо. Думаете, прячете меня за своей спиной. Это вы за моей спиной прячетесь.

— Сашка, лезь в рыбу! — кричит Марконя, поправляя зюйдвестку.

— Не полезу.

— В чем дело? — спрашивает Кирюха, который ничего не знает.

— Ну хорошо! — кулаком грозит Славка сверху, со спардека, поставленный туда с гитарой в руках.

— Вам хорошо, а я один мучайся за всех! — чуть не плачет Сашка.

— Выдержишь.

— Да, Сашка. Ты теперь не человек, а знамя.

— В чем дело? — не понимает Кирюха.

— Да чего с ним валандаться? — кричит Марконя. — Поставить на место. А то сам виноват, а на других размахался.

«Почему я надеюсь на других? — спрашивает себя Сашка. — Другие выручат, другие подскажут, а сам? Ты же для себя можешь больше всех. Всех, вместе взятых. Спроси с себя, не спускай себе. Эх!»

— В чем дело? — пристает Кирюха.

— В чем дело? — озверело кричит с причала Ван Ваныч. — Почему вы все нарушили?

— Стоп! — шипит еле-еле Алик. — Живой я отсюда не уеду.

«Ястреб» стукается о причал, и все на нем умолкают, но нет порядка, нет назначенных поз, и Алик так и говорит Горбову:

— У вас никакого порядка нет!

Сашка смотрит на людей, своих аютинцев, которых должен так подвести, и, барахтаясь, лезет в рыбу:

— Сейчас, сейчас!

— Повторить подход! — шепчет Алик.

— Повторить подход! — зычно рявкает Ван Ваныч.

— Гена! — мучительно просит Алик. — Можешь ты эту девушку с бочки переставить сюда? Пусть она поздравит бригадира… Они же танцевали вместе… Я должен помнить! Я за всех все должен помнить!

И опять осаживает в море «Ястреб», удаляется, делает разворот и летит на прожекторы, как мотылек на свет. Берет свою пятисотметровку. Вторая попытка.

— Эта рыба, Киря, считай, ворованная, — говорит Сашка жениху, ставшему мужем.

— Если ты такой герой, — кричит бригадиру сверху Славка-гитарист, — взял бы сразу всем и сказал…

— Он же Горбову сказал, — защищает Сашку Марконя.

— Что Горбову! — рявкает Славка, покидая спардек. — Нагадить на все море, а виниться на ушко — это мы мастера. Скажи всем!

— Попробуй скажи, — усмехается Сашка. — Я вот лично боюсь.

— Ну, тогда и молчи.

«Не будет бригадира Таранца, — думает Сашка. — Нет уже бригадира».

— Сто-о-оп, Сима! — Алик поднимает над собой руки, уже не крест-накрест, а просто так, сдается. — Опять?

— Опять? — спрашивает Ван Ваныч и тоже кашляет.

— Где же… этот… который с гитарой? Неужели это так трудно — стоять на месте?

— Какая разница? — спрашивает Славка. — Меня с гитарой и в Аю сроду не видели, а тут сразу…

— Встаньте на свое место!

— Для чего?

Алик что-то верещит, но Славка мучительно морщится, не слыша.

— Для колорита! — рявкает Ван Ваныч, как переводчик.

— Объясняю…

— Нечего объяснять, товарищ Егорян! — обрывает его Ван Ваныч. — Вы снимайте, а вы — на место!

— Кадр строится… Я один знаю, как строится кадр! Всем стоять на местах! — шепотом рыдает Алик.

— Ребята, — вмешивается Горбов, — можете вы дать людям покой? Люди спать хотят, люди свадьбу справили, люди устали, люди — это люди.

Славка лезет на спардек, но, как только сейнер разворачивается в море и разбегается для третьей попытки, Славка снова слезает на нижнюю палубу и объявляет:

— Лично я сниматься не буду.

— Ага! — говорит Сашка. — Вот первый человек понял. Быть тебе бригадиром, Славка.

— С одной стороны, по совести говоря, надо бы сниматься, — опешив, рассуждает Славка, — но, с другой стороны, мне стыдно, особенно перед Саенко.

— А я сниматься буду! — гаркает Кирюха. — Не для себя, а для детей. Моя свадьба!

— Рыбу же Горбов берет… Деньги даст. Тарахтели-барахтели…

— Заткнись, Копейка!

— Вопрос решен, — сказал Сашка. — Не единогласно, так единолично. Хотя и Славка…

Когда «Ястреб» подошел к причалу, было такое впечатление, что он пустой. Рыбаки сидели за белой палубной надстройкой, на крышке трюма, и безмолвно курили.

— Что такое? — еще по-хозяйски спросил Ван Ваныч, но и в его голосе уже слышалось ощущение чего-то непоправимого.

Сашка спрыгнул с палубы на причал и, помедлив, сказал:

— Кина не будет.

— Почему? — насмешливо спросил Ван Ваныч, как спрашивают капризных детей.

Сашку обступили люди, и, когда он спокойно и внятно, ничего не пропуская, не торопясь, объяснил все про вымпел, про себя, вдруг прорезался голос у Алика.

— Ну и что? — крикнул он и сам не поверил, как вышло почти совсем ясно, будто выскочила из горла хрипушка. — Что такого? А другие вам бы сказали? Чего из себя строить святых? Идеала мы еще не достигли. Жизнь.

— Вот именно, — сказал Сашка. — Она.

И пошел прочь. Люди расступились и дали ему дорогу.

— Ай да Сашка! — сказал старик, которому надо было это сказать, но совсем по другому случаю.

Сима опустил аппарат.

— Интересное кино.

А наши, аютинские, сомкнулись за Сашкой и стояли и ждали, что скажет «пред» Алику и другим гостям из большого автобуса, который называется лихтваген, то есть вагон света. Но что «преду» было говорить? Он молчал, опустив голову в мореходной фуражке, как будто она была чугунная, эта самая фуражка, и давила. И написанной речи у него не было.

— Верните бригадира на сейнер! — взвизгнул Алик и опять охрип. — Вер-ни-те… Сей-час же!..

Тогда «пред» поднял голову и втянул ноздрями чистый вечерний морской воздух, со вкусом, с голодом, как будто давно не вдыхал его, и свел брови треугольником, и печально пошевелил губами в усмешке, и заговорил тихо: