— Мы старые люди. У нас есть недостатки…

— И сдвиги, — подсказал Гена.

Наш Горбов неожиданно улыбнулся и потер пальцем висок. Какие-то мысли стучались странные. Про то, что много хотелось сделать, да не все удалось на практике. Короткая жизнь… Про молодых. Первый плюну тому в лицо, кто скажет, что молодежь пошла плохая… Кто отрицает молодежь? Дураки, которые боятся себя унизить… Пустельги… Или, проще говоря, паникеры… Сколько Земля крутится, столько они сокрушаются, что молодежь хуже стариков. И послушать их, жизнь давно бы должна упасть к нулю… А она лезет в гору. Нет, молодежь у нас хорошая… Ничего этого он не сказал, а только спросил недоуменно:

— Зачем вам липа?

Он поднял голову, и, как однажды Кузя Второй, все увидели, что лицо у него не только строгое, а и старое.

— Сматываем удочки, — засуетился Ван Ваныч.

— Кыш! — насмешливо и устало подхлестнул его Горбов.

— Не выйдет! — с удовольствием цокнул языком Гена. — Шофер напился.

— Где? — взревел Ван Ваныч.

— На свадьбе, — сказал гениальный оператор Симочка и захохотал в одиночку.

Но все же они пошли с причала на берег, к своему лихтвагену, сматывая по дороге шнуры.

Дед Тимка посмотрел им вслед, перевернув старый бинокль, и они сразу отскочили — маленькие и смешные.

У лихтвагена они остановились и неловко посмотрели друг на друга. Впрочем, Алик не смотрел. Он вскинул голову к горам, которых сейчас не было видно.

— По-моему, братцы, — сказал, смущенно покашливая Гена, — надо бы извиниться… Чтобы не уехать дураками… Что скажешь, Алик?

— Ты провокатор! — ответил Алик, не глядя, со слезами на глазах. — Ненавижу!

— А ты, Симочка?

— Э!

— Непонятно.

— Мое дело фокус наводить.

— Врешь! Оттого тебе и скучно, что стыдно. Разговаривать разучился.

Сима снял с плеча тяжелый аппарат и передал Ван Ванычу. Я думал, он сейчас двинет Гене по морде, но он зашагал к причалу, показывая свою широкую, как у рыбака, спину.

— Ты куда? — оторопел Ван Ваныч. Сима оглянулся через плечо, бросил:

— Извиняться.

— Тут уже есть местное население! Хватит!

И Ван Ваныч показал на Кузю Второго, который стоял поблизости и смотрел, честное слово, как ребенок, готовый сказать: «Дяденьки, не уезжайте!»

Когда Ван Ваныч на рассвете принес «преду» командировочные удостоверения для отметки, тот сказал примирительно:

— Погода к рыбе… Остались бы… Или вам без солнышка не снять?

У нашего «преда» сто болячек — и давление, и печень, и просто-напросто годы, в которых он сознаться себе до вчерашнего дня не хотел, почему и сваливал все недуги на разные, как он сам говорил, «нервы и консервы». Лечиться ему надо. Но главный его доктор — рыба. Как повалит она, как напрет на наш аютинский берег, так он хмурит брови над картой моря, ни дать ни взять полководец, строит оборону, переходит к атаке, а потом и к преследованию рыбьих полчищ. До хвори ли тут? После недолгого случайного тепла резкая смена погоды быстро сбивает рыбу в неслыханные косяки.

— Оставайтесь, не пожалеете. Это будет настоящее кино!

— Еще неизвестно, чем оно у вас кончится, — отвечает Ван Ваныч. — Нам нужна действительно картинка… К празднику. А у вас тут жареным пахнет…

А мне вот лично кажется, это глупо… Что-то есть именно в Сашкиной истории праздничное. Да?

— Мы ученые, — говорит Ван Ваныч, — во всех водах крещенные. А здесь уж не вода… Здесь тырь, пырь — нашатырь…

— Извините, — улыбнулся Горбов, надевая картуз с клеенчатым козырьком. — Что есть, то есть… — Он дышит на печать и приколачивает ее к командировкам. — Спасибо, что заехали.

— Не стоит…

— Жаль, жаль…

Ни предчувствие выговора, ни отъезд киношников не могут испортить хорошего настроения Горбова: рыба пошла.

А в это время в лихтвагене Кузя Второй прощается с Геной, подарив ему на дорогу пачку сигарет «Прибой».

— Приезжайте еще, — зовет он.

— На свадьбу? — отвечает Гена в своей полушутливой манере.

Гена к жизни относится чуть иронически, и Кузе Второму это нравится, потому что так легче наблюдать за другими, ни на что не претендуя.

— Сняли бы картину про Сашку. Интересно.

— Кому?

— Всем. Не смонтируется?

— Не смонтируется.

— А почему вы так говорите про живых людей?

— Профессионально, старик! Так же как у вас сеть сыпят, а не кидают, люди не умирают, а отдают концы. На это как раз не стоит обижаться… Не в этом суть…

И Кузе тревожно. И не хочется, чтобы уезжал веселый грустный Гена.

— А что вы теперь будете делать?

— Я? — смеется Гена, окутываясь дымом. — Одно скажу… Мыльных пузырей надувать больше не буду… Отдаю концы…

Кузя не понял его. Кузя ему завидовал, ведь в глазах Кузи он был удачливым человеком, которому дано счастье заниматься любимым делом. Кузе до смерти хотелось быть на него похожим, и еще долго он ходил по Аю с приклеенной к губе сигаретой и блокнотом и карандашом в руках, из-за чего продавщица рыбкоопа решила, что он работает в комиссии народного контроля. Гораздо позже Кузя понял, что Гена испытал разочарование в себе. И Кузя опять пожалел его, потому что от маленьких разочарований рождаются большие разочарования, так, как от плохого настроения кажется плохой вся жизнь… А пока…

— Пока, старик! Ты славный малый! — кричит ему из окна автобуса Гена Кайранский уже на ходу.

Видите, и Гена Кайранский, в недалеком будущем все же, может быть, известный, а может, и знаменитый писатель, бросил Кузе памятные слова… Автобус накрылся дорожной пылью и больше уже не появлялся. Исчез как чудное виденье.

Настоящий писатель на этом поставил бы точку, но я не могу… Потому что я никакой не писатель, а, между прочим, если хотите знать, и есть не кто иной, как местный аютинский телеграфист-телефонист Кузя Второй. И хотя я Второй, а пишу первый раз…

Вот так.

Утром низким потолком залегли в небе облака, подул ветер, взбил волну. Она висела над берегом, шумя на месте и как бы не падая. (Простите, сначала я должен дать природу.)

Стучали моторы в баркасах, увозя в прекрасную холодную даль добытчиков кефали и ставриды, сельди и хамсы. На рейде качались сейнеры, как тени. Акробатами взбирались на них по веревкам наши аютинские мужчины, чтобы плыть в близкие беспокойные широты.

«Ястреб» уводил в море новый бригадир, Славка Мокеев. Прощай, гитара! Так решило ночью колхозное правление. Теперь и в табеле над горбовским столом, и в районной сводке, и, возможно, на Доске почета против «Ястреба» будут писать от руки — бригадир Вячеслав Мокеев. Но для нас он навсегда останется Славкой.

Сашка Таранец сказал, что ему лучше уйти с сейнера, чтобы не смущать нового бригадира, не лезть с советами. В море как на войне: единоначалие.

— А кто тебя возьмет? — спросил Горбов.

— Скажу тому спасибо, — потупясь, обронил Сашка. Но все промолчали.

Утром шел Горбов к берегу, провожать баркасы, и увидел, как Тоня обнимала Сашку под деревом у рыбного цеха. Хотел пройти мимо, но вдруг повеселел, гикнул:

— Вы чего обнимаетесь? Уже не надо! Кино уехало!

Сашка кутал Тоню краем своей куртки. Похоже, они оба не ночевали дома. Она так и была в платьишке, а он в робе. Похоже, глаз не смыкали. Сейчас следили, как уходят баркасы от причала, отсюда им было видно.

Вот уж и последний, самый последний баркас. И кто-то машет шапкой…

— Э-ге-ей!

Обернулся Илья Захарыч:

— Сашка! Дядя Миша Бурый… Тебя… Беги!

— Бегу! — сказал Сашка, погрел ладонь о Тонину руку или ее погрел своей ладонью и побежал, а она осталась смотреть, как он заметался между бочек, между брезентовых ванн с рассолом, вырвался на причал, скачками, вдоль узкоколейки для разгрузочных тележек, под лентой транспортера пробежал и, не останавливаясь, боком прыгнул в баркас, на чьи-то руки и ноги.

И баркас сразу отвалил.

А Тоня пошла не к поселку, а на обрыв, к Медведю, откуда еще долго видно корабли. Она шла одна над морем, обняв себя за бока, пряча под мышками ладони, потому что ветер дул все сноровистей, а она шла и пела для себя: