— Когда это носили?

— Носили.

— А когда эту самую паранджу носили — не трясло, что ли?

— Здесь всегда трясло.

— Ну!

— Бомбу под землей испытывали! — раздался уверенный, всезнающий голос.

— Какую еще бомбу?

— Атомную. Может, нет? А зарево-то! Зарево! А гул? Мне один серьезный человек сказал — нарушили подземное равновесие. Не рассчитали. А теперь — пойдет! Тут яма будет.

— Какая яма?

— Добром не кончится!

Разглагольствовал дядька, сидевший возле очереди у медицинских весов, на которых, верно, и взвешивался тот серьезный человек. У ноги дядьки стояла темная бутылочка с квасом, а может, и не с квасом, дядька говорил и попивал, потягивал из бутылочки.

— Что ж, до атомной бомбы не трясло? — опять спросил Кеша.

— Проверьте свой вес! — поставив бутылку на землю, закричал дядька. — Не для удовольствия, а для здоровья!

— А нам палатку дали! — сказал школьник. — В палатке не страшно.

Кеша купил четыре пирожка, больше постеснялся, и отошел в поисках места, где бы присесть. Хоть раз — за весь день. И вдруг попал он под косые чинары, они прилегли к земле, последним рывком взметывая макушки к солнцу и роняя рябые тени на красный песок.

«Я тут занималась, когда сдавала экзамены в школе».

Ему показалось, что сейчас он увидит Мастуру.

Прошагав мимо чинар, Кеша сел по другую сторону сквера на краешек бетонного основания под железной оградой. Ел, осматривался. Не увидел он ее. Ну, лесничий, в тайге бы ты быстрей нашел кого хочешь! А ведь всего три дня тому назад она кричала через весело скачущий ручей:

«Что это за имя — Кеша?»

«Иннокентий!»

«Как у Смоктуновского?»

«Я не артист».

И опять показалось, что не было этого.

Куда пойдешь теперь? Прилетел. А на что жить будешь? От всех твоих капиталов дня через три останутся рожки да ножки. И дома не продашь — нету… Ладно, пока сиди, жуй пирожки с мясом-луком.

Всех пирожков он не успел дожевать. Взгляд его упал на заднее стекло автобуса, отходящего от остановки, словно убегавшего от толпы, которая штурмовала его двери. На улицах мало было пешеходов. Все предпочитали ездить посередине дороги, а не ходить под стенами.

— Хаким-ака! — закричал Кеша, вскочив.

На задней площадке только что отошедшего автобуса стоял старик-фотограф с улицы Тринадцати тополей, о чем-то говорил с другим стариком, придавленным к нему вплотную. Кеши он не видел и не слышал, конечно.

Автобус уходил, и Кеша бросился следом:

— Хаким-ака!

Куда там! Старик к нему спиной повернулся. А Кеша бежал. На подножке автобуса гроздьями теснились висуны, и хоть бы кто обратил внимание, только один, с петлями сушек на шее, сверкнул зубами и взмахнул рукой: отстал — не беги, мол, понапрасну, не мучайся, жди другого автобуса.

Но тут наконец узкобородый старичок, притиснутый к Хакиму-ака, застучал по его плечу, затыкал пальцем в стекло. Хаким-ака пригляделся, полез в пиджак за очками. Фотограф, а близорукий… Старый, конечно. Надел очки и расплющил нос о стекло, зашевелил губами. А что?

— Где Мастура? — задыхаясь, крикнул Кеша. — Она живая?

Висун, тот, что с сушками, догадался, закричал с подножки в открытую дверь автобуса по-узбекски. Хаким-ака повернулся к нему, а висун ответил Кеше:

— Он не знает.

Так и пошел разговор — на бегу и через висуна.

— А как ее фамилия?

— Он найдет! Обязательно найдет!

— Я буду ждать ее… у театра Навои… В семь вечера… Каждый день!

Больше ничего не успели… Разрастаясь, пронесся грузовик навстречу, и шофер погрозил Кеше кулаком. Кеша отставал. Трещал милицейский свисток. И не было сил дышать, жаркий ташкентский воздух выскакивал изо рта, как резиновый, от пота щипало глаза.

Кеша свернул в тень от какого-то дома, сунул руку в карман за платком, наткнулся на мелкие монеты и огляделся в поисках сатуратора с газировкой. И тут… он увидел Мастуру.

Она стояла в своем полосатом платье у сатуратора и пила воду. С крепким пучком волос на голове, уложенным в два кольца. Он видел это, потому что она стояла к нему спиной. Стоило бежать за автобусом так, что сердце до сих пор не могло улечься.

Он приблизился и тронул ее за плечо. Она рывком оглянулась.

— Простите, — сказал Кеша.

Не она… Платье то же, а девушка совсем другая. Поставила стакан и, не сказав ни слова, побежала. А похожа…

— Воды, — попросил Кеша.

И только он сделал глоток, как неведомо откуда нахлынул гул. Подобно обвалу. Дикий, девственный, ни на что не похожий и от этого жуткий. Вздрогнула земля и затряслась, будто прямо под подошвами очередью прошлись отбойные молотки. И стакан лязгнул по зубам. В стеклянных конусах сатуратора заплескались сиропы. Продавщица исчезла, забыв тарелку с мелочью, будто сдуло большую женщину. Кеша тоже невольно попятился к дому. Сверху плюхнулась и разбилась у ног плита тяжелой бетонной облицовки. Он попятился к стене еще ближе, почти прижался к ней. Зычный голос вывел его из оцепенения.

— Куда? Дуррррак!

Чистильщик обуви, съежившись, сидел на углу у своего ящика и отчаянно махал Кеше щеткой. Кеша подбежал к нему.

— Что это?

— Оно!

…Родившись вдруг, оно прокатилось под городом, где-то в его недрах, тяжелой круговой волной. Волне нужны были море, вода, а земля не хотела повторять ее движений, земля держала на себе людей, животных, дома, деревья и просила покоя, сопротивляясь никому не подвластной силе. За толчком последовало эхо, потому что волна ходила привычно: прилив — отлив. Но уже у городских окраин она сникала, глохла и не тревожила жизни так безжалостно и нелепо.

В торговом центре ташкентских Черемушек — Чиланзаре — под дверным косяком гладильной комнаты жались друг к другу девушки в рабочих фартуках. У стен комнаты на длинных стойках висели платья и халаты, покачиваясь, как маятники. Много разного товара, нуждавшегося в глажке, грудами лежало на стеллажах.

Утюги, упавшие с гладильных досок, прожигали линолеум. Один утюг зло чадил, подняв нос, как кобра, с длинным хвостом шнура.

Мастура первой пришла в себя и бросилась поднимать утюг, стала затаптывать и заливать из графина искры на полу, а потом позвала на помощь подругу.

— Куда вы? — закричала третья. — Надо стоять под косяком! Может повториться!

Но больше не трясло.

— На нашей улице и так одни развалины, — прислушиваясь к тишине, прошептала Мастура. — Сейчас, наверно, и они рассыпались.

После толчков люди вели себя по-разному: кто кричал, а кто, наоборот, шептал еле слышно.

Рассыпались глиняные заборы, и улица лежала без них, как без одежды. Стали видны все голубятни, цветники под окнами, раньше скрытые от глаз прохожих. Дворовые деревья, тоже выставленные теперь всем напоказ, жались друг к другу, словно бы от страха или смущенья.

Снова он смотрел на улицу Тринадцати тополей, а все не верилось. Казалось, прикрой глаз, откроешь — и будет она прежней. Какой видел он ее в последний раз. Дверь с наклейкой: «Астарожна — акрашена», занавеска в окне, легкая, как свет солнца… Ни окна, ни занавески… Черная дыра с рваными краями…

Интересно, приходит Мастура к дому? Может хоть раз прийти, взглянуть, что осталось? Кеша поворошил ногой кучу мусора возле очага во дворе, раскопал кусок угля и большими буквами нацарапал на стене: «Ищу тебя, Кеша».

Он не спрашивал себя, зачем искал Мастуру. Пока хотел лишь узнать, что жива, хотел увидеть. Бросил уголь в пыль и двинулся к своему дому… Меж акациями неподвижно висели качели, на которых всегда раскачивалась веселая девчонка.

«Тетя Фаня! Что вы делаете? Там же человек стоит!»

Это она кричала. Где она нынче? Человек-то вот он…

Кеша тронул качели, и они, пустые, легко залетали вперед-назад, будто соскучились.

В вечерней тиши слышнее стало, как бормочет арык. Вспомнился первый вечер в этом городе, страшно далекий вечер, и то, как он выкатил камень из арыка под забор, и то, как смотрел с этого камня на славный домик, ставший кучей обломков среди цветущих слив…