На столбе, оставшемся у ворот, висела фанерка со словами: «Продается дом». Кеша оторвал ее, запустил в арык и невольно проводил глазами. Вода унесла фанерку в полумрак… Быстро темнело — может быть, от пыли. Ветер поднимал пыль с развалин. Пыль висела над всем городом, как туман.

Умыться бы…

Кеша стащил пиджак, зацепил за ветку у дворовой колонки и нагнулся над ней, зафыркал. Кран был сорван, — может быть, тушили что-то, — и вода свободно вздувалась и прыгала над железной трубой.

Фу, хорошо! Только ноги до смешного потяжелели сразу. Находился сегодня. Кеша подошел к кровати, сбросил с нее доски и кирпичи, подумал, что надо вытянуть ее отсюда под сливу, подальше от стен, но сначала сел и сунул в губы сигарету. Посидел и покурил просто. Где-то лаяла одинокая собака. Вороны лениво каркали над головой. Булькала вода.

Кровать не поддавалась, залезала ножками в пыль, цеплялась за обломки, за кусты, скребла по камням. Наконец доскреблась до большой сливы. Кеша вовсе сбросил верхнее одеяло, обсыпанное чердачной трухой, похлопал по подушке, набитой пылью так, что в носу защипало, отчихался и рухнул, вздыхая блаженно. Подрыгал ногами, пока не слетели сапоги. И теперь, когда над головой прорезались и даже засинели звезды, удивился, как они тут близко. Словно бы не только земля, а и небо здесь другое.

«Кого родственники взяли, кого знакомые…»

Ну, а если ее вовсе нет под этими звездами? В поезде она сейчас… Или улетела… Но это же неизвестно, парень. А что же тебе известно? Одно известно — не такой он, кажется, чтобы не искать, пока не узнает. Сам диву дался, когда почувствовал это.

И на следующий вечер, и на третий, и на четвертый засыпал он с этим чувством…

Разбудили его птицы. Слива над головой была набита щебечущими воробьями, как погремушка зернами. Никелированные шары на теткиной кровати лучились, словно каждый шар сам был маленьким солнцем. Все было безмятежно — и эти суматошные воробьи, забывшие про землетрясение, и солнце в никелированных шарах, и кровать под зеленым деревом, — вот только трещины на зыбких стенах, улица без заборов, ворота ничком, только нарастающий, неразгаданный спросонья железный грохот, от которого шарахнулись ввысь воробьи.

Кеша в трусах подскочил к забору, выходившему на поперечную улицу. Земля не тряслась, а гул нарастал отсюда. Наконец он разглядел сквозь пылищу: по улице лязгали танки, самые настоящие танки, как на войне. Он оделся наспех, побежал за танками и не видел, как к стене от дома Мастуры подполз бульдозер, во всю мощь ударил по ней, «под дых», своим скребком, и рассыпалась с камнями надпись «Ищу тебя», и все окуталось пылью.

Танки с разбегу вламывались в пустые дома, и те вздрагивали, как живые, и превращались в руины и воспоминания. Танки пробивали иные дома насквозь, но сколько-то они еще стояли, пошатываясь и прощаясь с городом, который дал им место много десятков лет тому назад. Пыль коричневым дымом вылезала из-под рухнувших стен, стирая с глаз деревья, улицы и сами танки. Каково-то дышалось танкистам!

Из пыльной мглы выбился строй поливальных машин. Прорубая себе путь сверкающими секачами, они то усмиряли пыль, то вязли в ней.

Люди скапливались вокруг, смотрели, как падают стены.

И Кеша смотрел, как за дорогой оголялась высокая стена, разделенная на разноцветные прямоугольники и квадраты, четкий план бывших комнат, еще недавно таких укромных. Взгляду открылись все цвета побелки. Чья-то легкомысленная, розовенькая. Чья-то бледно-зеленая, как говорят, салатовая. Чья-то желтая, как яйцо всмятку.

— Это Исановых? — спросили рядом.

— Раз, два… Нет, Кашьянцев.

— У мадам Кашьянц плохой вкус.

— Зато была хорошая комната, — сказала немолодая женщина в слезах, вполне возможно — сама Кашьянц. — И рояль.

Губы ее, словно бы судорогой сведенные, сложились в мучительную улыбку. Что слезы? Слезами горю не поможешь.

— Жили-жили, — горестно проговорила ее соседка, — и всё!

— Не ждать же, пока на голову упадет, — вздохнул длинный мужчина, вытер очки и успокоительно положил руку на ее плечо.

Бульдозеры подгребали битый кирпич, ломаные доски, куски лепнины. Немые свидетели чьей-то юности, чьих-то радостей, чьих-то потерь превращались в мусор. Но там, как на цыпочках, еще тянулась к небу лестница, а там торчала длинная шея обезглавленной колонны, а там, над неубранными холмами, как над могилами, чернела в пустоте окованная железом печь, напоминая, что придут холода. Они здесь недолгими бывают, но злыми. Об этом говорили в толпе. Для того и разбивают стены, чтобы на месте развалин быстрее разлеглись строительные площадки. А кто строить будет? Почитайте газеты.

В одном месте бульдозеристы обошли ветхую дворовую будочку с косой крышей и деревянной трубой.

— Нехай стоит!

— Пригодится.

Ребята в грязных рубахах швырнули бревно в кузов самосвала, и низкорослый крепыш с раздутой грудью и шеей, на которой не сходился ворот, крикнул:

— Взял бы да помог, чем глазеть!

Кеша перепрыгнул через камни, подумал, что пиджака жаль, но что же делать-то, и стал выволакивать бревна, мешающие экскаватору, из-под ковша. Носили их и швыряли в машины, увозившие древесный хлам куда-то для дела. Дерево оказалось долговечней камня. Оно могло еще пригодиться. Могло хотя бы гореть.

Потом, вооружась лопатой, Кеша расчищал со всеми подъезды для самосвалов. Экскаваторы ссыпали в них каменный прах, и самосвалы увозили его в загородные овраги, ставшие кладбищем для многих ташкентских домов.

Расчисткой руководил молодой гигант, на зависть рослый, знающий свое дело, а потому добрый.

— Махотко! — кричали ему. — Когда перерыв?

— Сегодня! — отвечал он с хитроватой улыбкой. — Ручаюсь!

— Кто заставит нашего Махотко психануть, тому ставлю бутылку пива, — сказал крепыш, позвавший Кешу работать.

— Ты знайди ее, бутылку пива!

— Знайду!

Весь он был раздавшийся вширь, и лицо его, тоже широкое, тугое, в капельках пота, блестело.

— Махотко! — злобно крикнул он, пряча в запыленных ресницах маленькие лукавые глаза. — Я приехал город строить, а не в дерьме копаться.

— Устал, — великодушно отозвался Махотко, — отдохни.

Сам он долбил ломом глыбы, не лезущие в ковши.

— А? — восхитился крепыш, присел на бревно и спросил у Кеши, нет ли закурить, а то и в магазин сбегать «часу нема», сказал он, так вкалывают. Прямо с поезда — на расчистку.

— Как тебя зовут? — спросил Кеша, раскапывая сигареты в кармане.

— Бобошко.

— Это ж не имя, однако.

— А имя буде, як подружимось. Не поспишай.

— Ты откуда?

— С Украины. Запомни: первыми в Ташкент кто прибыл? Харьковские хлопцы! Сидай!

Парень-бомба не предлагал, а приказывал.

Закурили. Но Кеша тут же вскочил. К развалинам подошла колонна узбекских студентов с лопатами на плечах. Впереди держали транспарант: «Педагогический институт». Подальше по фанерному щиту прыгали буквы: «Трясемся, но не сдаемся!»

Как же он забыл, дурень! Эх, дурень! Педагогический — это ведь Алимджан. Оставив в недоумении нахмурившегося Бобошко и прыгая через кучи, Кеша подбежал к узбекским студентам. Их колонна уже разбредалась, и он поймал за руку одного парня.

— Слушай, педагогический! Где найти Алимджана, который это… ну молот, кидает?

— С какого курса?

— Черт его знает!

— А факультет?

— Да черт знает!

Парень посмеялся:

— Так и спрашивай у черта!

Прислушиваясь к ним, другой крикнул весело:

— Алимджан? Он на спортивных сборах. Отпустили!

Третий подтянул кушак на животе, чтобы не надорваться, сказал солидно:

— Нет, Алимджан уехал в кишлак. Маме показаться. И тогда все вокруг расхохотались, а еще один крикнул:

— Какие сборы? Какая мама? Алимджан в библиотеке. Там вот такие камушки с книг руками надо снимать…