— Когда-нибудь здесь закроют все кабаки, — сказал он. Неожиданно для самого себя он стал поборником «сухого» закона!

— Чем скорее, тем лучше, — отозвалась Мэри, — не то будет слишком поздно. Сердце разрывается, когда видишь, как мальчишки идут домой такие пьяные, что с ног валятся и даже подраться не в силах.

Хал еще не успел познакомиться с этой стороной жизни Северной Долины.

— Разве и ребятам продают?

— А то нет? Кому какое дело? Деньги детей ничем не хуже, чем деньги взрослых!

— Но мне казалось, что Компания…

— Компания сдает и аренду помещения под кабаки, а до остального ей дела нет.

— Но Компания должна интересоваться производительностью труда своих рабочих!

— Зачем? Ведь за воротами всегда найдут сколько угодно народу. Не можешь работать — убирайся вон, и дело с концом.

— Разве так легко найти опытных шахтеров?

— Чтобы добывать уголь, никакого особого опыта не требуется. Умей только цел остаться; а если тебе самому себя не жаль, так уж Компании и подавно не жаль!

Они подошли к ее крыльцу. С минуту Мэри стояла молча, потом вдруг воскликнула:

— Опять я злюсь-на всех! А я ведь обещала вам вести себя вежливо, как полагается с гостем. Но что-нибудь всегда непременно случится, и я сразу становлюсь злюкой!

Она круто повернула и скрылась за дверью. Хал еще немного подождал, думая, что она вернется; потом, решив, что последние слова Мэри следует понимать как прощание, медленно зашагал прочь.

Он боролся с приступом гнетущей тоски, первым за все время пребывания в Северной Долине. До сих пор ему удавалось сохранять известную отчужденность и беспристрастно изучать этот мир, но сейчас жалость к Мэри пробудила в нем новое чувство. Конечно, он мог бы помочь ей, например, устроиться на работу в иной обстановке, не такой губительной. Но как много, наверно, таких девушек в шахтерских поселках, молодых, любознательных, жадных до жизни и задавленных нищетой и горем, которые приносит пьянство!

Какой-то человек прошел в потемках мимо Хала и приветствовал его кивком и движением руки. Это был священник Спрэг, тот самый джентльмен, которому было официально поручено бороться в Северной Долине с демоном пьянства. В прошлое воскресенье Хал посетил маленькую белую церквушку и выслушал доктринерскую проповедь священника, который щедро кропил алтарь жертвенной кровью ягненка и подробно информировал прихожан, где и когда они получат награду за все бедствия, переживаемые в этой долине слез.

Каким издевательством показалось это Халу! Несомненно, когда-то люди верили священным догмам, ради них готовы были идти на жертвы! Но теперь все были далеки от таких настроений и, наоборот. Компании приходилось насильственно вырывать из жалких заработков шахтеров особую мзду за эти проповеди. И даже самый темный из христиан не смел протестовать против такого устройства из боязни быть обвиненным в безбожии. Где-то на самой верхушке огромной машины, выплачивающей дивиденды и носящей название «Всеобщая Топливная компания», существовал, вероятно, некий дьявольский разум, распоряжавшийся священнослужителями и дающий им такую команду: «Мы берем себе настоящее, а вам отдаем будущее. Плоть забираем мы, а душу берите вы. Можете проповедовать этому люду сколько хотите про райскую жизнь, которая ждет их на небе, только нам не мешайте грабить их на земле».

В соответствии с этой дьявольской программой священник Спрэг имел право обрушиваться на пьянство, но он даже не заикался о прибылях, которые Компания получала, сдавая в аренду кабаки, или о местных политиканах, живущих на деньги Компании плюс доходы с оптовой торговли спиртными напитками. Он никогда не упоминал о том, что современная медицина считает физическое переутомление главной причиной алкоголизма; термин «промышленный алкоголизм» был, очевидно, неизвестен теологам — прислужникам «Всеобщей Топливной компании»! Больше того, слушая проповедь Спрэга, трудно было заподозрить, что у паствы есть, помимо души, еще и тело; и уже совершенно невозможно было заподозрить, что у самого проповедника тоже есть тело, питающееся за счет измученных трудом и недоеданием наемных рабов, которым он читает свои поучения!

В большинстве случаев жертвы этой системы были запуганы и говорили о своих обидах только шепотом, но вскоре Хал нашел одно место, где люди не молчали, где их возмущение пересиливало страх. Это место было, так сказать, солнечным сплетением всего шахтного организма, центром его нервной деятельности; прибегнув к новому сравнению, скажем: это было судилище, где шахтер выслушивал свой приговор — его могли приговорить либо к благополучию, либо к нужде и голоду.

Речь идет о весовой, где принимался и записывался уголь, поступающий из шахт. Каждый углекоп, поднявшись наверх, прежде всего шел туда. Там висела доска, и рабочий мог под своим номером найти запись всего количества угля, который он в этот день выдал на-гора. И каждый рабочий, даже самый невежественный, знал достаточно по-английски, чтобы прочесть эти колонки цифр.

Постепенно Хал понял, что основная драма разыгрывается именно здесь. Посмотрит человек на доску, внезапно поникнет и, ни слова не говоря, ни на кого не глядя, пойдет прочь, еле волоча ноги. И так большинство. А другие пробормочут что-нибудь себе под нос или поговорят так же тихо между собой (словно это не одно и то же?) на своем тарабарском наречии. Но все-таки один из пятерых обычно умел говорить по-английски, и не бывало такого вечера, чтобы кто-нибудь из них не разражался гневом, грозя кулаком небесам или весовщику — разумеется, за его спиной. Иногда такой человек собирал вокруг себя кучку недовольных, но надо заметить, что начальник охраны обычно находился в этот час поблизости.

При таких, обстоятельствах Хал впервые обратил внимание на Майка Сикориа, седого словака, который проработал на здешних шахтах двадцать лет. Вся горечь обид за два десятилетия прорвалась у старого Майка, когда он громко прочитал свои цифры на доске:

— Тысяча девятьсот, две двести, две четыреста, две тысячи! И только всего, мистер? Вы хотите, чтобы я этому поверил?

«— Ваша выработка, — холодно ответил весовщик.

— Клянусь, мистер, ваши весы врут! Взгляните на вагонетки — они же огромные! Смерьте, мистер, вот эту: семь футов в длину, три с половиной в глубину, четыре в ширину. И вы мне рассказываете, что такая весит только две тонны?

— Значит, вы недогружаете, — сказал весовщик.

— Кто? Я недогружаю? — эхом повторил старик, и голос его внезапно стал жалобным, словно это наглое обвинение скорее обидело, чем рассердило его. — Вы знаете, сколько лет я работаю? Как же это я вдруг не умею грузить! Когда я гружу вагонетку, я гружу, как шахтер, а не как япошка, который не знает толку в угле. Я сыплю уголь и прессую его, как копну сена. Я гружу равномерно, вот так, — и старик подкреплял свои слова жестами. — Вот взгляните: сверху тонна и внизу — полторы, а вы говорите, всего две!

— Так весы показывают, — не сдавался весовщик.

— Но ваши весы врут, мистер! Поверьте, я всегда вырабатывал норму. Я грузил по четыре с половиной, четыре шестьсот в эти вагонетки. Вот мой подручный, вы у него спросите — так это или не так. Ну, скажи ты, Бо?

— М-м-м, — промычал Бо.

Это был негр, но сейчас его невозможно было отличить от других: белые были такие же, как негры, из-за плотного слоя угольной пыли, покрывавшего их лица.

— Я перестал зарабатывать! — воскликнул старый словак дрожащим голосом, и в его выцветших глазах появилась мольба. — Сколько, вы думаете, я получаю? По пятьдесят центов вот уже пятнадцать дней! Я плачу за стол и квартиру, а получаю, чтоб мне с этого места не сойти, ей-богу, пятьдесят центов в день! Рубишь, рубишь уголь, а до нормы все не хватает. Весы у вас неверные, вот что!

— Пошел вон! — сказал весовщик, отходя в сторону.

— Мистер, разве это жизнь? — кричал старик, следуя за ним и вкладывая всю душу в свои слова. — Работаешь как каторжный, а получаешь шиш! Ведь порох мы покупаем сами, каждый день на пятьдесят центов, шутка ли сказать! Ты хоть весь пласт выломай — все равно тебе платят шиш. Что пустая порода, что уголь — все равно шиш! Очисткой займешься — и тут тебе шиш! Черт побери, бедняк трудится как вол, из него последние силы тянут, всю кровь высасывают! Вы заморите здесь меня… Мне же надо что-то есть, надо или нет?