Исторический роман из времен царствования царя Алексея Михайловича

 Зима 1657 года выпала удивительно теплая, и праздник 21 декабря удался как нельзя лучше. За четыре дня до Рождества Христова москвичи праздновали память чудотворца Петра, первого митрополита, поселившегося в Москве и давшего ей величие.

 Уже 19–го числа патриарх явился к царю во дворец, чтобы звать его и старшего царевича; на торжество приглашалась также и вся знать. 21 декабря выдался ясный и солнечный день, легкий морозец, непохожий на обычные рождественские стужи, пощипывал щеки москвичей, торопливо сновавших с предпраздничными хлопотами по улицам. Народ валил в Кремль, в Успенский собор, где был царь со всеми своими боярами и где обедню служил сам патриарх Никон.

 Все были весело настроены и одеты по–праздничному. Ратники забыли, казалось, на время свою вражду к городскому классу и перекидывались теперь шутками и прибаутками, кто не спеша, а кто почти бегом стремясь к высокой белокаменной стене Кремля.

 — Эй, берегись, служилый! — гаркнул с широких розвальней ражий детина, гикая и помахивая плеткой.

 Служилый едва успел отскочить в сторону, хватив кулаком лошадей в морду. Великолепной масти пара гнедых взвилась на дыбы и шарахнулась в толпу, но опытная рука возницы удержала их; из толпы двое–трое свалились и с бранью барахтались в рыхлом снегу.

 В это время из розвальней вышел боярин огромного роста, широкоплечий, с черными, сумрачно сдвинутыми бровями; одет он был в соболью шубу, а на его голове была высокая шапка. Маленькие серенькие глазки злобным взглядом окинули толпу и, остановившись на смельчаке–служилом, загорелись, как у волка при виде добычи.

 — Это ты осмелился тронуть моих коней? — подступая медленной, тяжелой походкой к высокому, стройному стрельцу, спросил он.

 Тот, немного струхнув, молча смотрел своими большими голубыми глазами грозному боярину в очи. Легкий пушок покрывал его верхнюю губу и выдавал его юный возраст.

 — Молокосос! — разъяренно крикнул вдруг боярин. — Разве не знаешь, чьи таки кони? — и увесистая пощечина опустилась на бледную щеку стрельца.

 Стрелец пошатнулся, схватился одной рукой за щеку, а другой — за висевший на поясе нож. Но боярин поймал это движение, и, перехватив его руку, так стиснул ее, что молодой стрелец с мучительным стоном опустился на землю.

 — Негоже, боярин, служилого трогать! — вдруг раздалось в толпе.

 Боярин злобно оглянулся, и так зловещ и страшен был взгляд его маленьких глаз, что толпа, как завороженная, стихла. Ближайшие к боярину людишки торопливо постарались скрыться из–под этого грозного взгляда и подальше уйти от греха.

 — Кто говорил? — скрипучим голосом спросил боярин.

 Все молчали. Стрелец встал и растирал себе руку. Капли холодного пота катились по его высокому, белому лбу, на котором слиплись густые, русые волосы; его шапка все еще валялась на земле.

 — Кто говорил? — повторил свой вопрос боярин. — Кто пожалел служилого, а себя забыл? Разве он не знает, кто я?

 — Как не знать? — послышался из толпы голос. — Кому не ведом князь Григорий Сенкулеевич Черкасский!

 Князь, как раненый вепрь, кинулся вперед при этом возгласе, но толпа мгновенно раздалась, и он очутился лицом к лицу с человеком, вид которого не имел ничего общего ни со служилым, ни с купцом, ни с посадским; этот человек с любопытством смотрел на разыгравшуюся пред ним сцену. По лицу и по одежде это был иноземец.

 Невысокого роста, стройный, тонкий и гибкий, как молодая девица, он был черноволос и смугл лицом. Крупные белые, как жемчуг, зубы виднелись из–под длинных черных усов; его большие черные, словно маслины, глаза, подернутые выражением неги и ласки, сверкали теперь неукротимой отвагой и веселым задором. Длинный суконный казакин светло–голубого цвета, плотно стянутый у талии серебряным кушаком и украшенный на груди золотыми газырями с драгоценными камнями, резко бросался в глаза своим оригинальным покроем и богатством.

 Москвичи уже знали, что эти длиннополые, тонкие и гибкие люди — грузины, понаехавшие в Москву еще с 1553 года с челобитной к царю Алексею Михайловичу. Все они были знатного рода — по крайней мере, сами себя считали таковыми, а по одежде нельзя было отличить одного от другого. Все носили одинакового вида кафтаны, лишь разных цветов; только по богатству отличались их газыри: у кого — серебряные, у кого — золотые с камнями или без них.

 Юноша, на которого налетел князь Черкасский, по–видимому, был богат и знатного рода; это сейчас же смекнул строптивый и гордый князь и немного поубавил тона; однако все еще со сдвинутыми бровями он повторил свой вопрос:

 — Это ты мне указ давал, чего мне не надлежало делать?

 Он был уверен, что грузин не поймет его, а для толпы он все–таки сохранит свое грозное обличье.

 Грузин промолчал, а князь, поощренный этим молчанием, усмехнувшись, прибавил:

 — Только ведь ты, собачий сын, на православном языке не говоришь.

 Грузин побледнел и, схватившись за рукоятку великолепного кинжала, висевшего на его поясе, громко, резко и гортанно ответил на русском языке:

 — Кто ты, я не знаю, что смеешь так говорить, а кто из нас собачий сын — ты или я, — скажет тебе мой кинжал.

 Князь Черкасский усмехнулся, скинул с плеча на руки своему холопу шубу и стал засучивать рукава кафтана; потом он встал во весь могучий рост, выпрямил грудь, вытянул вперед обросшую волосами руку и, потрясая огромным кулачищем, вызывающе смотрел на грузина, как бы приглашая его к единоборству.

 Грузин стоял молча, с недоумением глядя на эти странные приготовления, а на пригласительный жест князя вступить с ним в кулачный бой не шелохнулся.

 — Ты чего ж, щенок, ждешь? — весело крикнул князь, предвкушая легкую победу над тонким, сухопарым грузином и потрясая в воздухе своим кулачищем. — Или испугался?

 Грузин встрепенулся и проговорил:

 — Да где же у тебя кинжал?

 — На кинжалах хочешь? — ухмыльнулся князь. — Нет, басурманишка, мы в честном стародавнем русском бою силушкой с тобой померяемся. Выходи, что ль, нечего дурака валять!

 Грузин с недоумением пожал плечами и оглянул толпу. Народа осталось немного. Колокола перестали звонить; в церквах уже шла обедня, и на улицах почти прекратилось движение. Вокруг князя и грузина остались только страстные поклонники кулачного боя и вообще любители всяких уличных скандалов, да еще несколько человек, лично знавших свирепого князя и сильно недолюбливавших его.

 Среди последних был и молодой стрелец, у которого ныла щека и вспухла рука. Он очутился как раз возле грузина, когда тот с недоумением оглянул небольшую кучку любопытных.

 — Иди, молодец! — шепнул стрелец грузину. — Да хвати его, шельмеца, под самые микитки; ты вон какой махонький, угоди–ка ему под самое брюхо!

 Грузин опять пожал плечами и крикнул нетерпеливо топтавшемуся на месте князю:

 — Выходи с оружием, а то не буду биться!

 Князь побледнел от злости. Он был страстным любителем кулачных боев и прямо–таки выискивал случаи, где бы мог показать свою удаль и телесную силу. И вдруг такой представившийся ему случай ускользал из его рук. Было на что разозлиться. Однако князь во что бы то ни стало решил заставить своего противника вступить с ним в единоборство без оружия, которого он не терпел уже потому, что совершенно не умел владеть им.

 — Ах ты, курицын сын! — заревел он, подступая к грузину. — Тебе оружие надо? На–кося! — и он замахнулся кулаком на грузина.

 Но тот с удивительной ловкостью увернулся от могучего удара, который, наверно, был бы для него смертельным, а затем в свою очередь, замахнувшись кинжалом, вонзил его в быкообразную шею князя.