Это случилось так внезапно и быстро, что все ахнули.

 Князь, зарычав, как дикий зверь, медленно стал опадать всей своей огромной, могучей тушей на землю. Золотая рукоятка кинжала сверкала на зимнем солнце, а красный рубин, вделанный в нее, переливался кровавыми огнями. Князь сам имел еще достаточно сил, чтобы, схватив кинжал, отшвырнуть его от себя. Но из его глубокой раны уже хлынула на белый снег широким потоком темная кровь.

 — Лови… лови… изменника! — прохрипел князь и тут же потерял сознание.

 Холопы окружили раненого и старались втащить его в розвальни; несколько человек кинулись за грузином, но ни его, ни стрельца уже не было видно. Когда князь повалился, как срубленный дуб, а толпой овладело оцепенение, стрелец быстро схватил чужеземца за руку и потащил его в соседний проулок.

 — Бежим, молодец! Я укрою тебя! — шептал он, пугливо озираясь. — Ничего, так князю и надо! Зверь–человек. Ну, а если поймают тебя, то запытают.

 — Да за что же? — покорно идя за стрельцом, спросил грузин. — Не я его вызывал — он меня. Он меня не по правилам первым ударил, я только ответил на удар ударом…

 — Вестимо. Вдарь он тебя по башке, так на месте и пришиб бы. Так то он боярин, а ты иноземец. Иноземцу за убийство боярина либо служилого и даже холопа плохо приходится. Засудят, запытают…

 — Вздор какой ты говоришь! — нахмурившись, возразил грузин. — Как это меня за правое дело запытают? Разве я какой–нибудь безродный?.. За меня есть кому вступиться. Я и сам не хуже вашего боярина — царской крови. Здесь, в Москве, моя царевна Елена Леонтьевна с внуком Теймуразовым, Николаем, а я его воспитатель и родственник Елены Леонтьевны. Как это меня можно запытать? — и грузин гордо посмотрел на своего спутника.

 Но того, видно, мало удивил высокий ранг иноземца. Он только покрутил головой и, опасливо оглянувшись, ответил:

 — Ступай–ка в эти ворота. Схоронимся пока. Там видно будет. — Он пропустил своего спутника в низенькие почерневшие ворота и, ступив за ним во двор, тщательно запер их на засов, еще раз оглядев пустую улицу. — Ступай же за мной! — сказал он грузину, видя его нерешительность.

 Тот нехотя последовал за ним.

 В маленькой, но чисто убранной горенке сидели оба молодых человека пред накрытым белой скатертью столом, уставленным яствами. На столе находился большой чайник, из которого стрелец то и дело наливал себе в стакан сби-

 8

 тень. Пред грузином стояла чарка с вином, но он лишь чуть–чуть прикасался к ней губами.

 — И зовут меня Провом, по отчеству Степанычем, а прозвище мое — Дубнов! — продолжал разговор стрелец, шумно отхлебывая сбитень с блюдца. — Числюсь я на царевой службе: третий уж год с Петровок пошел. Рода буду я все же дворянского. У отца и посейчас Дубновки в Новгороде имеются… а братишка мой старшой с боярином Ординым–Нащокиным в чужие земли венецейские и другие заморские города езживал… Да что ж ты, молодец, не пьешь? — обратился он к молча слушавшему его собеседнику. — А еще, слышь, молвят, что вы, грузины, дюже горазды выпить! — с легкой насмешкой проговорил он и налил себе вина из братины.

 — Да, мы любим пить, но только свое кавказское вино. А это, — он отхлебнул и поморщился, — не очень хорошее! И здесь пить неприятно — жарко, душно. Почему ты при* вел меня сюда, а не пошли мы в корчму?

 — Мы и есть в корчме, только с заднего хода, — смеясь, ответил Дубнов.

 — Почему с заднего? — продолжал допытываться грузин.

 — А потому самому, что в корчме в праздничный день ничего и нет — ведь корчма заперта. Нешто не знаешь царева указа? «В воскресный день и Господские праздники не работать никому; в субботу прекращать работу, как заблаговестят к вечерне». Ну, понял? Стало быть, корчма и закрыта, чтобы, значит, прислужники и хозяева не рабог тали.

 — А что же в праздник делать? — усмехнувшись, спросил грузин.

 — «В воскресенье, Господские праздники и великих святых приходить в церковь и стоять смирно», — ответил Пров Степанович словами из царского указа. — И еще указано: «Скоморохов и ворожей в домы к себе не призывать, в первый день луны не смотреть ее, в гром на реках и озерах не купаться, с серебра не умываться, олова и воска не лить; зернью, картами, шахматами и лодыгами не играть; на браках песен бесовских не петь и никаких срамных слов не говорить; кулачных боев не делать». Смекаешь ли, молодец? — подмигнул он грузину. — А кто ежели не послушается, бить того батогами. «Домры, сурны, гудки, гусли и хари искать и жечь». Во как! И указ этот должен знать кажный. А ты небось не знал?

 — Не знал! — покачав головой, ответил грузин. — Да и где ж мне знать? Говорить по–русски я выучился легко, а читать по писаному не умею. Грамота ваша совсем отличная от нашей.

 — Если бы знал ты боярина, небось не затрогал бы? — сочувственно спросил Дубнов.

 — Нет, все равно я сказал бы, что хотел сказать, и на бой вышел бы.

 — А батоги?

 — Меня бить батогами? — сверкнув взором и гордо закидывая голову, с усмешкой спросил грузин.

 — А и тебя… ты что за птица такая?

 — Кто же бы это смел меня бить?

 — А по царскому указу, на Съезжем дворе.

 — Меня? Князя родового?

 — А что за важность? Не рушь, значит, царского указа. А рушил — отведай царских батогов. Ничего, что ты князь. Вот батюшка–царь онамеднясь стольника своего, князя Григория Оболенского, в тюрьму послал за то, что у него в воскресный день люди и крестьяне работали черную работу да он же, князь Григорий, скверные слова говорил.

 — Так то тюрьма, а не батоги! — возразил грузин.

 — А кто ж его знает? Может, боярин–то и батогов отведал? — задумчиво проговорил Пров Степанович. — Да разве он выйдет на Красную площадь поведать народу, что, мол, его батогами били? Ни в жизнь! В себе скроет срамоту–то свою.

 Грузин пожал плечами.

 — Значит, и мой враг, вот этот самый ваш боярин, пойдет в тюрьму и батогов попробует? — злобно спросил он у Дубнова.

 Тот протяжно свистнул, налил себе еще сбитня на блюдечко и стал тихонько подувать. Потом, торопливо сделав несколько глотков, он поставил блюдце на стол, рукавом кафтана вытер губы и, лукаво посмеиваясь своими голубыми глазами, весело спросил:

 — Нешто, думаешь, князь жив остался? Я так думаю, что наш обидчик к вечеру Богу душу отдаст.

 — Нет! — покачал головой грузин. — Я хочу с ним еще раз драться, а теперь я ему только показал, какова у меня рука и каков верный глаз. Я метил в шею повыше кости, туда и попал. Боярин ваш жив будет.

 Он победоносно посмотрел на молодого стрельца, ожидая от него изъявления восторгов. Но румяное, веселое лицо Дубнова вдруг потемнело, в глазах отразились смущение и страх. Он взъерошил свои курчавые русые волосы, густо вившиеся вокруг его высокого белого лба, и с искренним сожалением проговорил:

 — Эхма, молодец! Маха ты дал, нечего сказать!

 — Как это маха? — обиделся грузин. — Вовсе не мимо; куда метил, туда и попал. У меня глаз верный…

 — То–то и оно! Метил бы в сердце, дело–то куда лучше было бы.

 — Разве я убийца? — гордо спросил грузин. — Ты говоришь, он князь? Большой боярин? А разве он поступил со мной по–княжески? Бросился на меня, не предуведомив о нападении! Так только поганые персы поступают да еще лезгины, а честные люди на бой идут открыто, при всем народе, во всем вооружении, и спор свой решают равным оружием, а не тем, кто больше ростом да большей силой наделен от Бога. Что ж? И я ведь поступил не по правилам боя, да уж разобидел князь меня руганью да насмешкой, ну и не вытерпел, немножко проучил его… Но убивать?.. Нет, я не убийца, друг мой.

 — Ну, так теперь он тебя убьет! — досадливо заметил стрелец, принимаясь снова за сбитень и безнадежно махнув рукой.

 — Ну, это еще как Бог рассудит. Мы ведь с вами одному Богу молимся, Он нас и рассудит.