Дворня, зная, что боярин ходит мрачнее тучи, приуныла, и уже не слышно было разудалых песен.

 Младший ключник Егорка, рослый парень, искал Ефрема, но, узнав от его внучки Ариши, что тот у себя в светелке молится Богу, побоялся нарушить покой старика. Все в доме знали, что, когда дедушка Ефрем молится у себя в светелке, его нельзя тревожить и что верно приключилось в доме что–нибудь особенное, злое и жестокое.

 — А знаешь, дед, что я придумал? — нарушил наконец молчание Васька, обращаясь к Ефрему.

 — Что? — безучастно спросил Ефрем.

 — Поезжай–ка ты к боярыне Хитрово. Знаешь, чай? Да скажи ей про все про это — про Арину Федосеевну и все прочее…

 Ефрем усмехнулся.

 — Думаешь, она его проделок не знает? Все знает и все покрывает.

 — И про полячку знает?

 — А кто ж их разберет? Должно быть, знает.

 — Я так смекаю — не знает она. Потому, это — не девка–холопка, эта княжеского рода сама будет, значит, супротивница, а боярыня ревнива и себялюбива; гордости ее к холопкам не будет, а к княжне заговорит. И это князинька беспременно смекнул и про княжну польскую ни словечка не молвил.

 — А ежели молвил?

 — Ну, что ж? Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если он молвил, не сносить тебе своей седой головы, а если нет…

 — Все едино. Княжну, может, этим спасу, а Аринушку…

 — Кто знает, може, этим случаем и Арину Федосеевну вызволишь.

 — Ни в жисть! Когда еще боярыня Хитрово узнает да когда княжну увидит, а тем временем Аринушка моя сгинет, вовсе сгинет.

 — А и что ж за беда? — равнодушно заметил Васька. — Полюбовницей боярина сделается: тебе хорошо будет, да и ей, да и всем хорошо жить.

 — То–то Марье хорошо жилось.

 — Так ведь та дура, не сумела его под свою власть взять. Это уж их, бабье, дело.

 — Взяла его боярыня, скажешь?

 — А что ж, он ее здорово боится!

 — Потому и боится, что она — сила при царе, а то бы он показал ей, как над ним силу брать. Нет уж, где моей Арине властвовать: целой бы уйти, и то хорошо!

 — А уйдет! — вдруг радостно крикнул Васька.

 — Как это? — не понял Ефрем. — В бегуны пойти? Ой, жизнь–то в бегунах тяжкая…

 — Зачем в бегуны? Мы честью! Да ты, дедушка, не сумлевайся… коли Васька Кривой сказал, что Арина Федосеевна рук боярских минует, так и сбудется!

 Ефрем подозрительно оглянул княжеского шута. Не привык он слышать от него такие речи.

 — Ты что, парень, больно добр стал? — спросил он его. Васька вспыхнул до корней волос, но старик за темнотой не заметил этого и продолжал:

 — Даром–то, знаю, ничего делать не будешь. А как ты сделаешь, что Аринка не будет княжьей полюбовницей?

 — Как сделаю — мое дело, ты только помалкивай… Да вот еще: ступай к этой самой польской княжне и вели ей написать грамотку с жалобой, чтобы–де te боярыня Хитрово вызволила…

 — Что ты, что ты! — замахал руками Ефрем. — Ума решился? Чтобы боярин нас за такое дело по суставчикам разобрал?

 — Боярыня — ума палата, придумает, как ему глаза отвести…

 — Да что нам княжна? Своя шкура дороже, из–за нее вот в беду попал, прости Господи!..

 — Из–за нее попал, из–за нее и спасешься. Иди знай! Что это ты освирепел вдруг? — спросил Васька.

 Ефрем упал пред образом на колени и горячо стал молиться, прося Бога простить его злобное сердце, очерствевшее от гнева и горя.

 — Слышь, Васька! — подымаясь с колен, начал старик. — Грешник я, страшный грешник… коли все поведать тебе, испугаешься ты меня!

 — И, полно, дед! Брешешь ты с перепугу! — возразил Васька.

 — Нет, Васька, нет, не брешу, — зашептал старик, и в темноте страшно блеснули его глаза. — Знать, Бог за грехи и наказывает… многое я попустил, многое сам, вот этими руками, сделал! Хочешь, скажу? Священнику на духу не сказывал, лик Господень — боялся — померкнет от мерзких моих слов… да теперь душу хочу отвести, авось полегчает, авось на доброе дело подвигнет…

 — Лучше в другой раз! — слабо запротестовал Васька, чувствуя, как мурашки пробегают вдоль его спины.

 — Нет, скажу сейчас, как на духу, пред Господним ликом святым! Может, и простит. Нет, не простит! — склонил уныло он свою седую голову на грудь.

 — Милость Его велика, и простил Он разбойника, согрешившего много, но раскаявшегося! — проговорил Васька.

 — Ты думаешь, и меня простит, если покаюсь? — встрепенулся Ефрем. — Да я каюсь еженочно, лежа во прахе у ног Его!..

 — Священнику покайся… в монастырь поди! — советовал Васька.

 — В монастырь? — грустно усмехнулся Ефрем. — Разве я смею, пес смрадный, возле жилища Его святого постоянно жить? Я, как Каин, должен ходить и места себе не находить… Без спроса и в монастырь не могу…

 — И что ж ты такого сделал, говори, что ли, скоро вечерять надо…

 — Вечерять? Вечерять! — с ужасом засуетился старик.

 — Да ты не бойся! — успокаивал его Васька. — Я так смекаю, что князинька сегодня рано не вернется… и не до Арины Федосеевны ему ноне. Ну, а так как нам все равно Делать нечего, а душа твоя мутится, то и поведай мне тяготу свою душевную.

 — Дурной ты, Васька, человек! — с сожалением проговорил Ефрем. — Рода ты неизвестного, бают — в Сибири был; сноровка твоя вороватая; боярину наушничаешь, много зла дворне причиняешь…

 — Эх, дедушка Ефрем! — проговорил Васька, и в его голосе послышались дрожащие ноты. — Зло я делаю от собственной своей боли. Укусят меня, а мне насмерть убить хочется… Подымется во мне боль моя, и злоба во мне замутится; иной раз тошно от злобы на свет глядеть… А кто ви* новат в злобе моей великой? Люди! Они злым меня сделали… Молод я был — состарили; пригож был — окривили, волос лишили, по миру людей тешить пустили… Семью имел — всего лишили и надо мной же потешаются, надо мной же издевки делают… Как же любить мне людей, добром им за зло платить? Вот ты сказал, за что я внучке твоей Арине Федосеевне службу заслужить хочу? А за то самое, что не падаль она во мне видела, не беглого из Сибири слушала, а душу во мне, проклятущем, почуяла ангельской своей душенькой… И утихла злоба моя, не веселюсь я чужой беде более, а скорблю, скорблю… да вот помочь–то не всегда только могу…

 — Виноват я, Васька, стало быть, пред тобой? — ласково говорил Ефрем. — Да и то сказать! Сам я, пес смрадный, могу ли кого–либо во грехах укорять? Ну, слушай же, Вася, исповедь мою и суди, насколь я грешен.

 Ефрем был сыном дворового князей Пронских; еще будучи мальчиком, он был взят дедом Бориса Алексеевича в товарищи игр к молодому Алексею Петровичу, оставался при нем неотлучно до самой его кончины, а затем перешел к сыну ключником.

 Молодцеватый, смышленый Ефрем скоро приобрел доверие и любовь своего молодого князя.

 Пронские редко кого дарили своим доверием, а тем более любовью; но Ефрем сумел подладиться под тяжелый, мрачный характер Алексея Борисовича, который ни в чем не уступал всем прочим князьям Пронским. Он был силен, как лев, ко ненасытен и жаден, как волк. Мстительность, непомерное честолюбие, лукавство и жестокость были отличительными чертами характера Пронских; у отца же князя Бориса, как и у сына, была еще одна неутомимая страсть — страсть к женщинам; впрочем, этот последний порок, при тогдашних нравах, легко удовлетворялся. Однако князья Пронские не любили того, что давалось легко; им нужно было брать все с бою.

 И отцу князя Бориса, молодому товарищу Ефрема, захотелось взять с бою жену какого–то бедного посадского, когда ему минуло всего двадцать лет, и Ефрем должен был ему в этом помочь.

 Ефрема принимали в маленьком уютном домике, далеко от Кремля, на грязной узенькой улочке, запросто и ласково. Он хорошо пел жалостные песни и играл на гуслях. Молоденькая жена посадского, толстенькая, быстроглазая женщина, с белыми руками и в красной кике на гладких черных волосах с пробором посредине, угощала его подовыми пирогами и медом, весело смеялась его шуткам и ластилась к своему бедняку мужу, обремененному вечною заботою выплатить вовремя подати и остаться свободным гражданином.