— Должно, поздно. Да ему у Черкасского долго сидеть придется… два сапога пара, чай, судачат, как наказать ворога, ранившего князя.
— Пронеси, Господи, беду! — перекрестился Ефрем. — Может, за Черкасского делом и Аришку забудет, а мы тем временем что–либо и оборудуем.
— Да ты писульку от княжны польской добудь, а я уж передам боярыне Хитрово, как ни на есть. А теперь пора расходиться, чай, все в доме повечеряли? Князь не велел его дожидаться.
— Схожу Аринушку проведать.
— Сходи.
Ефрем и Васька вышли из каморочки и разошлись в разные стороны.
XIII
ХОДАТАЙ ЗА КНЯЖНУ
Покои боярыни Хитрово были рядом с покоями царевен, и хотя дворцы царевен были построены не новейшими заезжими итальянцами да немцами, а все еще в древнерусском стиле, со множеством теремочков, башенок, лесенок и окошечек, тем не менее предоставляли довольно уюта и простора.
Покои же боярыни отличались особым убранством, указывавшим и на то, что боярыня была далеко не противницею новшеств. На дубовых стенах висели картины иноземных художников на сюжеты из греческой мифологии, а также на эпизоды из рыцарской жизни. В одном из оконных простенков висели часы с башенным боем. На столе лежал музыкальный инструмент — маленькая арфа, на которой боярыню обучал живший в Москве итальянец. Но арфа вся покрылась пылью, что свидетельствовало о полном невнимании к ней в последнее время ее хозяйки. Зато новенькая джианури — грузинская скрипка с красной широкой лентой на ручке — лежала на скамейке и точно заявляла своим нарядным видом, что ею занимаются, что она — любимая фаворитка боярыни. И правда, боярыня часто брала джианури в руки и, точно лаская ее, неумелыми пальцами перебирала струны, потом бережно клала ее на место и, задумавшись, подолгу смотрела на скрипку. Боярыня училась играть на этом инструменте, и учить ее взялся князь Леон Джавахов.
Вскоре после праздников, в послеобеденное время, боярыня сидела у себя в комнате, в голубом парчовом летнике и без кики на голове; ее волосы были выложены короной на темени, что еще больше красило ее лицо. Она сидела у оконца с задумчивой улыбкой на устах, устремив свои голубые глаза на пасмурное, хмурое небо. На улице завывала вьюга и крепчал крещенский мороз, а в комнате было тепло, уютно, приветно.
— Должно, не придет уж! — вздохнула боярыня, вглядываясь сквозь стекло в темневшую улицу.
Но вдруг дверь скрипнула, и боярыня, встрепенувшись от неожиданности, оглянулась. Однако вместо ожидаемого гостя в комнату вошла нянюшка боярыни, сморщенная старушка, полуглухая и полуслепая.
— Что тебе, нянюшка? — удивилась боярыня и пошла навстречу старушке, которая редко беспокоила свою ненаглядную красавицу посещениями. — Из–за чего пришла?
— Ась? — подставила старушка ухо к самым губам боярыни, но, видно сообразив, о чем та ее спросила, сказала: — По делу, красавица моя, по делу.
— Какие у тебя дела, нянюшка? — улыбнулась боярыня.
Старушка, или не расслышав, или не желая отвечать, молча порылась в своем необъятном кармане, вытащила оттуда смятую бумажку и подала ее боярыне.
Та, не переставая улыбаться, развернула бумажку и стала читать написанные неразборчивым почерком то польские, то русские слова вперемежку. Прочитав раз, прочитав два, она наконец уяснила себе все: по–польски она выучилась давно и теперь должна была вникнуть только в смысл записки.
— Нянюшка, откуда у тебя это? — спросила она старуху.
— Откуда у меня это, тебе не след знать, — ответила старушка, тряся головой, — твое дело — помочь обиженной!
— Нянюшка, да я не знаю, кто она, о ком здесь писано! — сказала боярыня на самое ухо старушка.
— Про то я тебе поведаю, коли слово дашь не выдавать ни ее, ни меня, а то ирод–то твой дознается и погубит нас всех. Я–то хоть и стара, а все–таки своей смертью помереть мне охота.
— Да о ком ты, нянюшка? — перебила ее боярыня.
— А не выдашь?
— Не выдам.
— Клянись на образ Николая Чудотворца! — потребовала недоверчивая старуха.
Боярыня исполнила ее просьбу и поклялась на образ Николая Чудотворца.
— Так–то крепче! — одобрительно кивнула головой нянька. — А то станет ластиться, речи льстивые говорить, а сердце–то женское жалостливое, все и выболтает…
— Да говори, няня, кто обиженная эта?
— Обиженная эта пленница? — тянула старуха. — Да польская княжна…
— Да как звать–то ее?
— А звать ее? Постой, запамятовала я что–то. Хорошо, что добрые люди мне записали. — Она полезла в карман, долго в нем рылась и вытащила бумажку. — На, читай!
— Княжна… Ванда Ключинская! — прочитала боярыня.
— Что, не слыхивала о такой? — спросила старуха.
— Не–ет! — нетвердо произнесла Елена Дмитриевна.
Однако ей казалось, что это имя она уже слыхала где–то; но оно лишь неясно звучало в ее ушах и какой–то болью отозвалось в ее сердце.
— А злодея, заточившего сердешную, не знаешь? — раздался над ее ухом шепот старой няни. — Нет? А ведь ты его ласкала, миловала, суженым звала!..
— Няня! Да это не может быть, поклеп это, — неуверенно возразила боярыня.
Старая нянька рассердилась и застучала по полу костылем.
— Я, я клеплю на ирода твоего? — закричала она на свою воспитанницу. — Да провалиться мне на сем месте, коли лжет язык мой…
— Да не ты, нянюшка, не ты! — старалась успокоить ее боярыня. — Тебе налгали; знают, что ты его не любишь…
— Не люблю, — твердо возразила старуха, — да и любить–то его не за что. Злодей ведь он! Весь род их злодейский. И за что ты его избрала — не пойму, хоть убей.
— Не понять тебе, нянюшка, поистине не понять меня. Силу я люблю, могущество, богатырство, а до сей поры не встречала я человека могучее князя Бориса… Разве вот… Боярыня смолкла и отвела от пытливого взора няньки свое вспыхнувшее лицо.
— Ну, ну, договаривай, договаривай… Кому поведаешь горе свое и радость, как не старой няньке? Не выдам, не бойся, тайну твою…
— Ах, няня! — обняла ее Елена Дмитриевна. — Я не знаю, что со мною! Томится сердце мое! То сладко защемит, то заноет, как от лихой боли… ночи стала не спать, голова в огне, ноги — как лед, и тяжко–тяжко грудь давит! Няня, боязно мне что–то!
— Иль новая зазнобушка? — прошептала нянька, гладя своей костлявой рукой шелковистые волосы боярыни.
Та в ответ только крепче прижалась к старухе.
— Полно, полно! Разве впервые с тобой это приключается? Горячая ты у меня, вся в бабушку; вспыхнешь полымем, да скоро и остынешь; недолго тебя лихоманка–то любовная треплет! — рассмеялась старуха.
— Ох, няня, не то теперь, совсем не то.
— А что же такое? Ну, сказывай, коли так?
Елена Дмитриевна подняла голову, встала и, заложив за спину руки, прошлась по комнате.
— Сказать — и впрямь легче, может, станет? — остановилась она пред старухой. — Люб мне, нянюшка, один молодец…
— Знаю, что молодец, — смеясь, махнула нянька костылем. — Ой, проказница, известно, не красную девицу полюбила. А кто же этот молодец, Аленушка?
Боярыня молчала.
— Аленушка, а Аленушка? Не хочешь сказывать — не надо! — обидчиво произнесла нянюшка и засуетилась, чтобы идти.
— Полно, няня, не серчай, не сокрыть от тебя хотела я свою тоску; все поведала тебе, а имя… на что тебе имя?
— Нешто опять разбойника какого полюбила?
— Нет! — весело тряхнула головой боярыня. — Не разбойник он! Краше его нет в целом свете, а сила–то его, сила…
— Поди ты! Нешто в силе человеческой добро? Поистине хороший человек и без силы твоей бывает.
— Ах, няня, не понять тебе меня, никогда не понять.
— Где уж мне? Из ума, видно, старая выжила. А ты мне вот что скажи: Пронский–то твой, чай, тоже силен, по–твоему, на богомерзкие дела?..
— Сила его, няня, на худое пошла.
— Ну, вот то–то же! — весьма довольная, проговорила нянюшка и стала подыматься. — Мне пора. Так как же, де–тушка? Вызволишь ты мне княжну–то от злодея твоего Пронского?