— Вызволю, няня, скоро вызволю! — ответила боярыня, и странная улыбка мелькнула на ее полных губах. — И силу его испробую!

 — Так прощай же, дитятко!

 Елена Дмитриевна поцеловала своими свежими алыми губами морщинистые щеки старушки.

 — И добра же ты, дитятко, ангел сущий! — проговорила тронутая старуха. — Знаешь, что пятая заповедь–то говорит? А ведь старая нянька — все одно что родитель, и за почтение к старшим вознаградит тебя Бог. Ну, а коли что по этому делу с княжной занадобится, пришли за мною. Хоть и плохо ноги ходят, а вмиг предъявлюсь… Ты поразмысли–ка на досуге, как делу лучше пособить.

 Долго еще говорила нянька, медленно подвигаясь к дверям; боярыня молча слушала ее, с улыбкой на устах, бережно ведя под руку.

 — Не проводить ли тебя кому, няня? — предложила боярыня.

 — И–и, что ты, мать моя! Разве я одна! В сенцах Марфушка ждет; она привела, она и уведет. Прощай, красавица. Господь с тобою! — и, осенив свою любимую питомицу крестом, старушка вышла из покоев Хитрово.

 Боярыня вернулась к столу, на котором горел ночник, и еще раз внимательно прочитала записку. Потом она посмотрела на часы и прошептала, подавив легкий вздох:

 — Скоро ужинать… Так поздно не придет!

 Она подошла к зеркальцу, висевшему в спаленке, пригладила волосы и стала прилаживать кику.

 В это время вошла сенная девушка царевен и неслышно стала в дверях, ожидая, когда боярыня оглянется. Боярыня скоро оглянулась, отыскивая свой шугай.

 — Ты что, Евфросиньюшка? — спросила она.

 — Царевны за твоей милостью шлют, соскучились; сказывают, чего не идешь целый день, — бойко ответила девушка.

 — Вот собралась их проведать… У них никого нет? — стараясь говорить равнодушно, спросила Хитрово.

 — Как не быть, — ответила Евфросинья, лукаво опуская глаза. — Царь–батюшка и царица–матушка спроведать пришли царевен.

 — А! — произнесла боярыня и вынула из поставца жемчужное ожерелье и серьги с подвесками. — Поди позови мне девок! — приказала она Евфросинье. — Да скажи царевнам, что, мол, идет боярыня.

 Евфросинья поклонилась боярыне в пояс и скрылась.

 Через минуту пред Еленой Дмитриевной, робко потупив взоры, предстали ее сенные девушки.

 — Что прикажешь, боярыня? — чуть слышно шепнула одна.

 Елена Дмитриевна сдвинула свои соболиные брови.

 — Иль не знаете? Сарафан парчовый и шугай с каменьями бирюзовыми! — крикнула она.

 Девушки затрепетали и кинулись к большому шкафу, стоявшему в соседней комнате. Боярыня тем временем перечесала голову и, потребовав новую кику, кокетливо стала прилаживать ее к волосам.

 Явились девушки с сарафаном из голубой, отделанной серебром парчи, с белоснежной кисейной рубашкой и бархатным малиновым шугаем, с бирюзовыми пуговицами; поставив сарафан на пол, они стали обувать боярыню в бархатные, отороченные соболем сапожки, потом одели в рубашку, взбили рукава так, что они, словно пузыри, вздулись на ее руках, и, наконец, облекли ее стройный стан в тяжелый сарафан, лубком коробившийся на плечах, на которые накинули шугай с золотыми позументами и драгоценными пуговицами. Шею боярыни сплошь унизали жемчугом и в уши вдели жемчужные подвески; руки украсили золотыми запястьями, между которыми были и дорогие венецейские изделия.

 Одевшись и едва имея возможность шевелиться в этом тяжелом наряде, боярыня, оглянув себя в последний раз в венецейское зеркало, медленно поплыла из своих покоев к царевнам, приказав девушкам:

 — На ночь приготовить яблочного настоя и огуречного рассола!

 Яблочный настой она пила на ночь, а огуречным рассолом притиралась. И то и другое способствовали будто бы белизне лица.

 Девушки безмолвно, как истуканы, стояли, вытянув вдоль бедер руки. Боярыня наконец удалилась.

 В доме князя Григория Сенкулеевича Черкасского шла необычайная суета. Чистили, мыли, словно обитатели сейчас только заметили пыль и грязь, наросшие по стенам неуютных покоев старинного деревянного княжеского дома.

 Князья Черкасские принадлежали к одному из шестнадцати знатнейших родов, члены которых поступали прямо в бояре, минуя чин окольничего, и славились особенным богатством до 1665 года, когда моровая язва, свирепствовавшая в Москве, унесла у одного только из Черкасских, Якова Куденетовича, четыреста восемьдесят душ. После этого род князей Черкасских пришел в некоторый материальный упадок. В последние годы между Черкасскими выделился князь Яков Куденетович; он участвовал в польском походе; в 1655 году 29 июля, под Вильной, разбил обоз гетманов Радзивилла и Гонсевского. В 1632 году, еще покойным царем Михаилом Федоровичем, за особые заслуги Якову Куденетовичу было пожаловано село Богородицкое, поместье Кузьмы Минина–Сухорукого, а в 1633 году дом Минина в Нижнем был тоже пожалован в род Черкасских.

 Рана, нанесенная незнакомцем, долго беспокоила Григория Сенкулеевича, но наконец поддалась лечению дворцового лекаря Стефана Симона, а через месяц после происшествия он уже свободно двигал шеей, ел по–прежнему за троих и пил за шестерых.

 В первый же день, как только лекарь разрешил ему встать, домоправительница князя, Матрена Архиповна, не первой молодости и необычайной силы женщина, с мужским голосом и усами над толстыми губами и огромным ртом, распорядилась произвести в доме чистку, на радостях, что хозяин вызволился из лютой беды.

 Был час пополудни, и в большом невзрачном столовом покое за столом в первый раз восседал князь Григорий Сенкулеевич. Его лицо с быстро бегавшими глазками, с землистым цветом кожи, одутловатыми щеками стало еще безобразнее после болезни. Он с жадностью запихивал в рот куски жареного бараньего сала и запивал это жирное кушанье душистым рейнским вином.

 Возле стола, оскалив свои гнилые зубы, стояла Матрена Архиповна. Огромного роста, широкоплечая, уродливая, она как раз была под стать своему хозяину, которого обожала всем своим мужественным, грубым сердцем.

 — Ешь, родной, ешь! — говорила она, одобрительно качая повязанной цветным платком головой. — Отощал небось? Лекарь–то есть не давал, собачий сын!

 — Гм! — промычал князь. — Кабы не он, сдох бы я, аки пес.

 — Ну да, еще бы! — недовольно проворчала домоправительница. — Лекарь! А я разве мало за тобою ухаживала? Мало лампадок Иверской Божией Матери ставила? Мало я ночей возле тебя недосыпала? Лекарь!..

 — Известно, он, — флегматично возразил князь. — Кто мне рану–то прижег: ты али он?

 — Может, прижиганье это после отзовется. Чернокнижник твой лекарь, вот что.

 — Вздор мелешь! — остановил женщину князь. — Не волшебством меня Симон излечил.

 Матрена Архиповна поджала губы и помолчала, затем, не вытерпев, спросила:

 — А узнал князь Борис Алексеевич ворога–то твоего?

 — Говорит, не узнал. Да и как узнать?

 — Ты, чай, говорил, каков он обликом?

 — Да я сам дюже запамятовал. Будто черный, иноземец какой или что. Рожа у него чернявая.

 — А я, хочешь, узнаю? — подбоченясь, с торжеством спросила Матрена.

 — Ой ли? — оживился боярин и даже оставил кулебяку. — Врешь ты все, откуда тебе узнать–то?

 — А вот те крест, узнаю! — перекрестилась домоправительница, глянув на дорогой образ, висевший в углу.

 — Как же ты узнаешь? — полюбопытствовал князь.

 — К ворожее Марфушке пойду, — нетвердо ответила домоправительница и пытливо посмотрела на князя.

 Лицо Григория Сенкулеевича потемнело и даже перекосилось при этих словах.

 — С нами крестная сила! — набожно проговорил он. — Да в уме ли ты, Матрена?

 — Ты меня, боярин, не замай! Мое дело, я и в ответе. А неужто же твоему ворогу без казни по белу свету бродить?

 При напоминании о дерзком чужеземце, ранившем князя, глаза последнего сверкнули бешенством.

 — Сам найду, дай срок! — глухо возразил он.

 — Сам–то сам, а пока что я все–таки к Марфушке схожу.