— Как знаешь, только моя хата с краю, ничего не знаю.
— Само собой!.. Нешто я не ведаю?
Что–то вроде ласки мелькнуло в маленьких глазах князя, когда он взглянул на свою верную домоправительницу. Она поймала этот взгляд, и широкая улыбка расползлась по некрасивому лицу.
— В огонь и в воду за тебя, мой кормилец, пойду! — проговорила она, со странной нежностью целуя его в плечо.
Матрена Архиповна в молодости была приятна на взгляд, свежа, здорова, а главное — молода, так молода, что, оставшись вдовой двадцати пяти лет, страдала от избытка этой молодости и сил. Роста она была большого и силой с юных лет обладала не женской.
Князь Григорий Сенкулеевич тоже смолоду был и силен, и роста могучего, и нрава крутого, лютого; Матрена Архиповна не боярыней была, а вдовой купца именитого и богатого, и жениться на ней князь не женился, но она прожила у него в доме двадцать лет, словно жена, в церкви венчанная, и любила его, как только могла любить ее суровая натура.
Часто князь изменял своей подруге; в дом и пленниц вводил, и цыганок приваживал, но на все смотрела Матрена Архиповна сквозь пальцы, называя увлеченья князя забавой и не боясь, что кто–нибудь займет ее место в доме. Она потакала всем прихотям князя; часто своим изворотливым умом выручала его из беды и укрывала его преступления, которыми была богата необузданная жизнь Черкасского.
— А, чай, царь–то по головке не погладит, коль узнает, что ты его указ нарушил. В бой вступил, да еще в праздник! — сказала Матрена.
— Как ему узнать–то? — утирая бороду, спросил боярин. — Доселе не узнал, значит, и не узнает.
— То–то и есть! Стало быть, ворога–то твоего надо своим судом… чтобы никто не узнал?
— Вестимо.
— Не следовало и Пронскому князю говорить о нем.
При имени Пронского князь исподлобья глянул на свою сожительницу, зная, что она не любит Бориса Алексеевича.
— Не сказать нельзя было. Если бы я в беду попал, он все–таки вызволил бы.
— Разве что!
— Вот ждал его к обеду, да что–то не идет, — проговорил боярин, подымаясь из–за стола и с наслаждением потирая свой вздутый живот. — Сыт! Бог напитал — никто не видал, а кто и видел, тот не обидел!
— Кто тебя, сокола, обидит! Кваску холодненького не изопьешь ли? — заботливо спросила домоправительница.
— Не вредно бы! — ответил боярин, разваливаясь на лавке.
— Сама схожу и принесу! — и Матрена вышла из столовой.
Боярин проводил ее долгим взглядом и прошептал:
— Ишь, как заботится, словно голубка вокруг голубя. Гм! Голубь! — он ухмыльнулся. — А того не знает, что я ей готовлю! Чай, осерчает?
Вернулась Матрена с круглым деревянным подносом, на котором стоял кувшин с квасом. Григорий Сенкулеевич припал толстыми губами прямо к кувшину.
— Смотри, князинька, не вредно ли? — осведомилась Матрена, но князь только промычал что–то в ответ.
Напившись до отвала, едва переводя дух, он отвел кувшин с квасом и повалился на лавку.
— Теперь соснешь маленечко?
— Гм! — промычал князь и тут же заснул. Матрена Архиповна села возле него и стала оберегать
сон своего повелителя. Раза два она грозно махнула вошедшему было убрать со стола служке и послала сказать, чтобы в доме все было тихо; боярин, мол, почивает после трапезы.
Но почивать князю удалось недолго. За окнами послышались звон колокольчиков и фырканье коней.
Матрена Архиповна тихонько поднялась с лавки и на цыпочках пошла вон. В дверях она столкнулась с бежавшим к ней мальчиком.
— Ты куда, постреленок? — шепотом спросила она.
— Князь Борис Алексеевич пожаловали! Сейчас будут здесь, велели упредить! — шепотом ответил казачок.
— Поди скажи, князь почивает… ужо князя Бориса примет. Ну чего, оголтелый, уставился?
— Боярин осерчают! — нерешительно возразил мальчик.
— На меня осерчает — не на тебя! Я в ответе буду!
Мальчик убежал, а Матрена вернулась на лавку и стала с любовью смотреть на спящего, прислушиваясь, не уехала ли тройка Пронского; но слабое позвякиванье колокольчиков, доносившееся с улицы, свидетельствовало, что князь еще здесь.
— Кто это говорит князю Пронскому: «Приди ужо!»? — раздался властный голос князя Бориса, и, распахнув двери, он вошел в комнату. — Это ты такой издал приказ, Григорий Сенкулеевич? — подбоченясь, грозно спросил он Черкасского.
А тот спросонок не мог понять, в чем дело, и, немилосердно зевая, протирал глаза.
— Князю Пронскому сказать: «ужо»! Да ты в уме, князь? Сам меня звал, да потом вдруг: «ужо»? Нет, князь, за такую обиду дешево не расплачиваются. И не чаял я, не гадал, что вместо родни ворогами станем…
— Стой, стой, князь! Ничего в толк не возьму, что гуторишь такое? — приходя в себя, спросил Черкасский. — Скажи толком, на что осерчал?
— Прислал ты сказать мальчонку, что, мол, «князь ужо тебя позовет, а теперь почивает, ступай, дескать, подобру–поздорову». Как же так,, князь? Или раздумал? Так лучше честью прямо скажи, а то негоже так по–басурмански…
— Ничего я не раздумал, ничего приказывать не велел. Спал я, тебя дожидаючи, это верно.
— Стало быть, мальчонка наврал! — засверкал Пронский глазами. — Ну, и быть же ему драным, — он хотел кликнуть казачка, но Матрена, выступив вперед, остановила его:
— Постой, князь, мальчонка не виноват. Я приказ этот послала.
— Ты? Так, стало быть, холопка приказы у тебя здесь дает? — злобно усмехнувшись, спросил Пронский.
Матрена гордо выпрямилась и с той же злобой ответила:
— Не холопка я, и тебе, княже, это ведомо! Приказ послала я потому, что князь тяжко болен был, силами еще не подобрался… Соснул он маленько, а тут его будят; ну, я и раздумала: дела–то ваши не ахти какие, время терпит, а ты не обессудишь… Вот только норов твой забыла…
— Ну, ладно, — перебил Черкасский, видимо недовольный перебранкой. — Ты, князь, прости ее, дуру; не обессудь: мне она добра хотела. А ты, Матрена, поклонись князю в пояс.
— Не виновата я пред князем! — упрямо возразила Матрена и, повернувшись, вышла из покоя.
— Избаловал ты ее, князь Григорий! — проговорил Пронский, проводив ее злобным взглядом.
— Больно верный она человек! — избегая взглядов Пронского, ответил князь.
— Думаешь, не знаю, что близкий она тебе человек. Глаз–то никому не отведешь! — с злой усмешкой продолжал Пронский.
— Д–да я и не отводил! — сконфузился Черкасский.
— Да не в том дело; а зачем бабе волю давать? Бабе дай палец — она захапает всю руку…
— Значит, теперь делу–то, сватовству–то, конец? — робко спросил Черкасский.
— А почему бы так?
— Ты осведомился насчет, значит, Матрешки моей. Так какой уж я теперь жених? — уныло ответил Черкасский. — Эх, бабы проклятущие, всегда все напутают! — вдруг озлобляясь, крикнул он.
— Это ты верно! — холодно возразил Пронский. — Но неужели ты думал, что я, просватав дочь, не знал, кому ее отдаю? — и он ядовито усмехнулся. — Женишка я ей выбрал отменного, долго выбирал… лучше тебя никого не нашел!
Черкасский самодовольно погладил свою бесцветную, жиденькую бороденку.
— Ты думаешь, не знал я о твоей зазнобе?
— Ну, какое уж! — протестовал Черкасский. — Старуха она!
— Знаю. Да домом и тобой во как ворочает! — и Пронский покрутил в воздухе рукой. — И девушками молоденькими тебя оделяет — я все знаю.
Как ни был свиреп и лют князь Григорий Сенкулеевич, но и его удивила страшная бессердечность князя Пронского, отдававшего свою единственную дочь за человека, заведомо распутного, сурового и уже почти старого.
Князь Пронский точно прочитал его мысли; он криво усмехнулся и ответил:
— Думаешь, мол, каков отец — зверь? А того не уразумеешь, что, значит, у отца причина есть свою дочь таким путем наказать.
— Ну уж, княже, не черт я в самом деле; женюсь на молодой, непорочной девице, остепенюсь наверно, разгул–то брошу. И заживем мы ладно!..
Пронский ухмыльнулся в бороду.