В углу стояли два родовитых боярина, в дорогих собольих шубах на плечах, в красных сафьяновых сапожках с загнутыми концами и с высокими, украшенными драгоценными набалдашниками, посохами в руках. Их густые, Длинные бороды, тщательно расчесанные, мирно покоились на их широких грудях и объемистых животах. Глаза были опущены в землю, лица недовольны…

 Это князья Воротынский и Одоевский.

 — Сколько наш род государям прослужил, — хмуро сказал первый, — а теперь царь–батюшка под начало разночинца Ордина отдал; разве не обидно это? Бают, Нащокин умен. Эка невидаль! Никто его ума и не отымет, да разве другие–то вовсе глупы? Великий государь его жалует, а он откуда взят? Никто того не ведает. Все глаза выел иноземщиной: у чужих, знамо, слаще пирог, чем дома–то.

 — Известно, любимцу цареву все можно, — возразил Одоевский. — А слыхивал ты, князь, о том, что Пушкин, Матвей, отказался ехать к послам с Афанасьем?

 — Неужто? — встрепенулся Воротынский.

 — На первый раз поехал, уступил царю, а потом в слабости своей раскаялся и бил челом государю, что–де ему, Пушкину, меньше Афанасия быть невместно; государь ответствовал, что прежде мест тут не бывало и теперь нет и он должен ехать с Ординым–Нащокиным и в ответе быть не ему, а Нащокину. Пушкин отвечал, что–де прежде с послами в ответе бывали ч_е_с_т_н_ы_е люди, а не в Афанасьеву гору, потому в те поры и челобитья не было. Государь осерчал, послал его в тюрьму и велел ему сказать, что ему с Нащокиным быть можно, а если не будет, то вотчины и поместья отпишут. Пушкин отвечал: «Отнюдь не бывать, хотя вели, государь, казнить смертью; Нащокин предо мною человек молодой и не родословный». И поставил на своем, не был у послов приставом, сказался больным.

 — Что и говорить, хват боярин Пушкин! — вставил подошедший князь Хилков. — Так Афанаське–безродному и подобает нос утереть, дабы не зазнавался и помнил, разночинец, что хоть царь ему и мирволит, а далеко ему до всего родовитого боярства.

 Бояре начали тихонько перешептываться, видимо, их разговоры стали «опасливы».

 Невдалеке стоял надменный князь Юрий Трубецкой, считавший свой род от Гедимина Литовского. Он и князь Никита Шереметев враждебно поглядывали друг на друга и, казалось, вот–вот кинутся с кулаками один на другого.

 Что же было причиной этой вражды и ненависти? Да лишь то, что на торжественном обеде у государя князь Юрий Трубецкой получил назначение выше, чем Никита Шереметев. Хотя Шереметевы хорошо знали, что Трубецкие выше их, но уступить было тяжело; вспомнили, что они, Шереметевы, — старинный, московский, знатный род, а Трубецкие, хотя и знатные, но князья пришлые. Вследствие этого старший между Шереметевыми, боярин Петр Васильевич, подал челобитную, указывая на нанесенную его роду обиду. Однако государь принял сторону Трубецких и приказал Шереметевым выплачивать Юрию Трубецкому половину оклада, который получал его дядя, боярин Алексей Никитич Трубецкой. Конечно, вражда от этого лишь усилилась.

 Родовая честь была таким больным местом у старинной русской знати, что, несмотря на очевидное первенство одного рода пред другим, члены рода, которые должны были уступить, придумывали отчаянные средства, чтобы только как–нибудь избавиться от этой тяжелой уступки. Погибали целые роды, враждовали годами, гибли люди большею частью невинные, и все это делалось ради «места».

 Но неужели собравшиеся в передней бояре, думные дьяки и окольничие только и дела делали, что обсуждали свои обиды да укоряли друг друга местничеством. Неужели их так мало интересовали дела государственные и общественные? Да, это было именно так. Лишь кое–где перекидывались равнодушными воспоминаниями о минувшем походе, о неудачной войне со Швецией, предпринятой царем под влиянием всемогущего Никона, патриарха всероссийского.

 — Собинный–то друг, кажись, в немилости у батюшки–царя? — сказал думный дьяк Семенов.

 — Давно ли «великим государем» величаться стал? — заметил окольничий князь Щербатый. — Смехота, право! Мужик новгородский, а чем стал?

 — А как вознесся–то в мыслях!

 — Недолго ему возноситься–то, — проговорил боярин Стрешнев, давнишний враг патриарха, — довольно куражиться над честными христианами, думки да выдумки свои представлять… Царю ныне докучает патриарх своими новшествами.

 Стрешнев многозначительно ухмыльнулся, не договорив, что он и другие приближенные царя, едва только заметили начинавшееся охлаждение молодого царя к Никону, стали усердно раздувать неудовольствие царя к его «собинному другу», который своим властолюбивым и крутым нравом давал к тому множество поводов.

 — Вот и Матвеев метит туда же в бояре, — произнес толстенький князь Куракин князю Лобанову–Ростовскому, боярину величественного вида.

 — И попадет, — брезгливо, но со скрытым неудовольствием отозвался Лобанов.

 — Государь его любит, — ввернул рыхлый, еле двигавшийся князь Хилков.

 — Матвеев, по крайности, тих, честных людей почитает, вперед не лезет, не выставляется, тоже любит новые порядки, да не кричит о том.

 — Скоро его к Выговскому пошлют, — ехидно заметил Куракин. — Бают, больно умен, авось разберет, кто прав, кто виноват. Небось ведь боярин Хитрово в Переяславле много сделал…

 — Все Пушкарь, — отдуваясь, сказал князь Хилков. — И ему в гетманы похотелось, оттого и наплели на Хитрово много бесчестных речей, особливо посланцы запорожского кошевого Барабаша, Михаила Стрынжа с товарищами…

 — Толкуй ты там! Знамо, дело не чисто, а Хитрово — тебе свойственник, ты его в защиту и ставишь, — колко проговорил кто–то из бояр.

 Но Хилков не успел ответить дерзкому; в переднюю вошел важный боярин и, высоко задрав голову и выпятив толстое брюхо, прошел к самым дверям «комнаты», а затем, немного постояв у них, пошел туда. Все стоявшие в передней недружелюбно проводили надменного боярина.

 Это был тесть царя Алексея Михайловича, боярин Илья Данилович Милославский, человек чванливый, глупый, жадный и мстительный. Возвысившись посредством брака дочери с царем и став близким человеком к молодому государю, он злоупотреблял мягкостью и добротой своего зятя и восстановил против себя знатнейших и родовитейших бояр. Его ненавидели, но боялись, потому что он был пронырлив и не брезговал никакими средствами.

 — Князю Львову в челобитне отказали, — проговорил один из бояр, когда фигура Милославского скрылась в дверях.

 — На что он жалился? — полюбопытствовал Пронский.

 — Князь Львов бил челом на боярина Илью Даниловича Милославского, — объяснил стольник Волынский, — и ему ответ дали, что–де ему можно быть с Милославским: перво–наперво он–де — третий брат, а второе — на царских свойственников прежде–де не бивали челом! А ты, князь, чего ради здесь? — спросил он Пронского. — Или тоже челобитье?

 — Да, дело есть, — уклончиво ответил Пронский.

 — Ну, а что, князь, скоро на свадьбу созывать станешь? — подходя к Пронскому, спросил Лобанов. — И женишок здесь? — обратившись к Черкасскому, продолжал князь.

 — Скоро, скоро! — ответил Пронский.

 — Что все откладываешь? Ишь, женишок–то высох весь! — пошутил Лобанов.

 В это время в переднюю вошел и встал к сторонке, предварительно скромно помолившись на образа, некий боярин. Все почтительно поклонились и стали расчищать ему дорогу; но он остался на месте и заговорил со стоящим к нему всех ближе дьяком:

 — Что, нет ли каких вестей о Выговском? Повинился ли мастер?

 Дьяк опасливо оглянулся и тихо, так что его слышал только один боярин, ответил:

 — Нет. А мастер оговор на боярина Милославского сделал: сказывает, боярин ведал, что они медные деньги чеканили, зело Илье Даниловичу откупились… Еще Ма–тюшкина, думного дворянина, оговорил…

 — Хорошо, наведайся ко мне, — остановил дьяка боярин и двинулся было к дверям, но его остановил Пронский.

 — Что ж, боярин, замолвишь царю словечко? — спросил он.

 — Не могу, князь; по совести говорю, не до этих дел теперь государю. Сам знаешь, теснят нас со всех сторон.