- И твоя жизнь долгая и тихая. Только ты строптивее сестры. Жизни семейной что–то не видать! Не обессудь, царевна, нет у тебя суженого… а крови, крови тоже не мало, и ты близко к ней стоишь… ближе сестрицы!

 — Оставь, ну тебя и с гаданьем! — вырвала свою руку Анна Михайловна.

 — Царица, что ж ты не погадаешь? Сама звала ворожею, а теперь сидишь и ничегошеньки? — спросила одна из боярынь.

 — Боязно мне в положении–то моем…

 — Ничего страшного ворожея и не скажет, — заметила царевна Ирина. — Да с той поры, как неправду мне сказала одна странница насчет жениха моего, не верю я ворожеям!

 — А ежели, царевна, — проговорила Марфуша, — я покажу тебе твоего бывшего суженого, поверишь ли ты мне?

 — Что же, покажи, тогда я поверю.

 — Только не здесь, не здесь! — засуетились боярыни. В это время в покои вошла Елена Дмитриевна. Она была

 бледна, ее голубые глаза глядели холодно и жестко; вокруг рта легла складка, придававшая ее красивому лицу угрюмо–злобное выражение.

 — Звала меня, царица–матушка? — рассеянно произнесла она и села на скамью, не глядя ни на кого.

 Она не заметила, как руки цыганки дрогнули и выпустили концы платка, а глаза загорелись странным блеском.

 — Без тебя боязно как–то, — виновато улыбнулась царица, — вот хотела узнать, кого Бог даст… Слышала про искусство ее, а вот царевны сказывают, не умеет она разгадывать.

 — Скажи, боярыня, сильна я или нет? — раздался низкий, глухой голос цыганки, и она пристально посмотрела в глаза Хитрово.

 У той пробежал какой–то невольный трепет по телу, когда она почувствовала на себе странный взгляд Марфушиных черных глаз, и она, отворачиваясь, неуверенно произнесла:

 — Да… да, она искусница.

 — Ты как будто говорила, что опаслива она? — спросила царица. — И чем опаслива — предсказаниями своими или другим чем?

 — Тебя испугать могла, — внутренне дрогнув, ответила Елена и украдкой глянула на гадалку.

 Та как–то зловеще улыбалась, не отводя своих глаз от лица боярыни.

 — Будешь гадать царице или пойдем ко мне? — приставала к Марфуше царевна Ирина.

 — Известно, пусть гадает! — подбадриваясь присутствием Хитрово, попросила царица.

 — Пусть все уйдут, кроме боярыни! — указала Марфуша на Елену Дмитриевну. — Ни при ком ничего не скажу царице.

 Мария Ильинична, побледнев, пугливо глянула на свою наперсницу. Елена Дмитриевна постаралась овладеть собою и, улыбаясь, проговорила:

 — Не бойся, матушка–царица, ничего она не сделает тебе! Ступайте, милые, в ту горенку, сейчас мы вас и назад вернем, — обратилась она к царевнам и боярыням.

 Те стали проходить в соседнюю комнату.

 Марфуша, оставшись с Хитрово и царицей, взяла руку последней и стала внимательно рассматривать ее.

 Между тем Елена Дмитриевна отдалась своим размышлениям. Теперь она не хотела гибели цыганки; она не боялась ни ее, ни князя Пронского, знавших ее тайну, а хотела только одно — отмстить, уничтожить того, кого еще так недавно безумно любила.

 Любила? Неужели теперь она уже не любит, разлюбила? Нет, нет, она еще сильней, еще безумнее полюбила его, но отдать его другой, знать, что он с этой другой будет проводить часы блаженства, — нет, нет! Лучше смерть, лучше своими руками задушить его, уловить его последний вздох, последнюю улыбку, последний взгляд, а там и самой умереть на его холодеющем трупе…

 «А она? Разлучница? — вдруг вспомнила боярыня ту, ради которой ее отвергли. — Неужели ей жить? Может быть, она хоть день, хоть миг один была с ним счастлива? О, нет, змея, злая разлучница, узнаешь ты, что значит стать на пути боярыни Хитрово! Узнаю, всю красу твою по капле изведу, изойдешь ты слезами, иссохнешь от лютой хвори!»

 В бешеной ревности Елена Дмитриевна совершенно забылась, громко закричала, вскочив со скамьи и грозя в пространство кому–то кулаком.

 — Что с тобою, мать моя? — с изумлением спросила царица, которой Марфуша что–то тихо и ласково говорила.

 — Неможется мне что–то, царица–матушка, прости!

 А ты испей святой водицы, вот там, у киота, в бутылочке стоит; намедни странница мне из Иерусалима принесла, от наговора, говорит, помогает. Испей–ка!

 Боярыня взяла бутылочку и поднесла ее ко рту; потом омыла водой лицо и, несколько раз истово перекрестившись, вернулась спокойная на свое место.

 — Что, полегчало ли? — участливо спросила царица.

 — Как будто полегчало; спасибо на добром на слове, царица! А тебе что насказала гадалка?

 — Да что же? — ласково улыбнулась Мария Ильинична. — Все хорошо! Говорит — проживу еще много годков, тихо да мирно, в добром здоровье; про прошлое много правды сказывала, — чуть вспыхув, проговорила государыня. — Ну, Марфуша, что там еще вычитала?

 Лицо цыганки омрачилось, и она с грустью посмотрела на царицу.

 — Говори, кого рожу: сыночка или опять девочку? — запинаясь, спросила Мария Ильинична.

 — Боюсь я, матушка–царица, за тебя боюсь!.. Испугаешься!

 — Ничего… говори уж!

 — Не видно, чтобы мальчик, а странное что–то: вокруг его рождения все красно — кровь, значит; будто богатырь, а и не мальчик; и не увидишь ты славы его; царем он будет сильным и не царем… чудное что–то, и не разберу, — уныло покачала головой гадалка. — Мне надо… со звездами о ребенке твоем поговорить…

 — Со звездами? — изумилась царица. — Неужто на руке мало написано? А ежели царя спросить?

 — Что же, спроси, — спокойно ответила Марфуша. — И царю, может, приятно будет о ребенке узнать.

 — Не любит царь ворожей, — заметила Хитрово.

 — Я заступлюсь, — ласково проговорила царица, — да и ты тоже замолви словечко, боярыня…

 — Я что же… я скажу, — задумчиво согласилась боярыня. — А теперь звать, что ли, царевен?

 — Зови, пожалуй!

 Боярыня подошла к дверям, ведшим в соседнюю комнату, и кликнула царевен и боярынь.

 Все обступили царицу и с любопытством стали расспрашивать, что ей предсказала цыганка.

 — Да ничего особенного, — вместо царицы ответила Елена Дмитриевна, — все, почитай, хорошее.

 Мария Ильинична приказала принести сластей, меда и вина заморского и стала угощать боярынь, а те по очереди просили Марфушу погадать им.

 Ворожея охотно согласилась и между серьезными словами и предсказаниями говорила много веселого и шутовского. Поднялись шум и смех. Царица, лениво потягивая из чарки водку, которую пила ради полноты, смотрела на веселившихся царевен и изредка улыбалась им.

 Боярыня Хитрово нетерпеливо поглядывала на Марфушу, ожидая, когда можно будет ее увести к себе, на свободе все у нее повыведать и спросить ее совета. Ведь уже раз она помогла ей избавиться от постылого мужа, поможет и теперь спровадить подальше злую разлучницу. А там князь Леон поскучает, потужит да к ней же и вернется, на ее груди забудет свое минутное увлечение.

 Под влиянием этих дум Елена Дмитриевна, весело оглянув всех, улыбнулась и, повернувшись к царице, шепнула:

 — Пора гадалке и уходить. Неравно теперь царь придет. Уведу–ка я ее, царица–матушка, до греха?

 — Ну, уведи, — согласилась Марья Ильинична, — да позови потешниц и плясовиц.

 Елена Дмитриевна распорядилась, чтобы позвали сказочниц–старух, несколько карлиц, придворных шутих и еще сенных девушек, специально составлявших как бы домашний придворный балет.

 В комнату ввалилась огромная толпа женщин, пестро разодетых и молчаливых, как куклы. Карлицы подкатились к царице и наперерыв стали выказывать свое искусство. Но царица отмахнулась от них, поманила одну из странниц и, велев ей сесть у своих ног, стала слушать ее монотонный рассказ о хождении «во град Иерусалим».

 Царевны со скучающим видом смотрели, как девушки под звуки песен тихо двигались, как тени, вертелись волчком, размахивали руками и сходились в какие–то замысловатые фигуры.

 Ирина Михайловна наполняла свою золотую чарку душистой мальвазией и цедила ее сквозь зубы. Ее подмалеванные глаза лихорадочно блестели и покрывались истомой; на щеках разгорался естественный яркий румянец, а полные губы пересохли. Какие–то мысли бродили в ее отуманенной голове, какие–то образы мелькали пред ее помутившимися глазами; в груди зажигались смутные желания, сердце трепетно и усиленно билось. Часто бывало это с нею.