Да и вообще в ег.о душе было смятение, и он не мог разобраться в своих ощущениях. Образ за образом всплывал в этой душе, вызывая в ней то добрые, то злые чувства, которые боролись друг с другом. Вспомнились ему и последнее свидание с умирающей женой, и высокое чувство, нежданно–негаданно осенившее и просветившее его. Отвергнуть предложение этой коварной змеи Хитрово, подвергнуть свою жизнь опасности и боярскую честь — позору… все равно ведь придется тогда отказаться от мечты обрести любовь царевны. И потом, Ольга?

 Тяжелое, гнетущее чувство заползло в душу Пронского. Он сознавал, что его преступная жизнь требовала теперь искупления. Настал этот суровый для него час. Зачем же искупительной жертвой будет его несчастная дочка? Бедная девочка, на миг было мелькнул в ее мечтах отрадный луч счастья и сейчас же должен будет угаснуть? Но иначе нельзя, все равно, если бы он, Пронский, пожертвовал собой, то позор упал бы и на нее и ее счастье было бы отравлено.

 Так рассуждал князь и не знал, на что ему решиться.

 — Ну, что же, княже? Придумал что? — спросила Хитрово.

 — А если ты солгала и никого–то у тебя в руках нет?

 — Пойдем в тюрьму, я покажу тебе ее, — спокойно возразила Хитрово.

 Пронский опустил голову.

 — Ну, хорошо, — проговорил он, — ты пересилила меня, проклятая, но я раз навсегда хочу избавиться от тебя. Если я дочь отдам тебе на съедение, ты меня обманешь?

 — Богом клянусь! В тот час, как Ольга будет стоять под венцом с Черкасским, я приведу тебе цыганку и сделаю, что повелишь!

 — Добро! — утвердительно кивнул князь. — Грамотку пропускную ей от царя добудь…

 — Когда повенчаешь дочь?

 — Завтра, после всенощной.

 — Помни же, князь: цыганку получишь из рук в руки, когда я своими глазами увижу княжну под венцом с Черкасским… А пока прощай!

 — Прощай!

 Леон Джавахов шагал большими шагами по просторной кунацкой, а на тахте, подвернув ноги, в задумчивой позе сидел юный царевич Николай.

 Наставник и ученик изредка перекидывались незначительными словами. Один был видимо чем–то сильно взволнован, а другой мечтательно глядел в открытое окно на синевшее вдали небо, медленно заволакивавшееся тучами.

 — Должно быть, гроза будет, — проговорил царевич. — Тихо так стало; смотри, и деревья не шелохнутся, птички уже спрятались в свои гнездышки. Но здешняя гроза похожа на девичьи слезы, не правда ли, друг? Такая же слабая, нежная, не такая, как наша? Леон, ты помнишь еще нашу грозу в горах, когда раскаты грома потрясают вершины гор, когда молния ослепляет зрение, и кажется, что небо разверзается над твоей головой, когда ветер бушует с таким неистовством, что гнутся и ломаются вековые деревья, а дождь пронизывает тебя до костей? Леон, слышишь ли ты меня?

 — Мечтай, мечтай, мой мальчик, пока у тебя нет еще никакого горя на сердце.

 — А что есть у тебя, Леон? И почему ты не поделишься своим горем со мною? Я, правда, юн еще, но уже далеко не мальчик и мог бы тебе быть хорошим товарищем.

 — Спасибо, царевич, спасибо, — произнес растроганный Леон, — но сейчас твоя помощь не нужна мне.

 — А ты заметил, как стала печальна и бледна моя мать? — продолжал мальчик. — Ее тоже грызет какое–то тайное горе.

 — Ее беспокоят государственные дела. Скоро приезжает твой дед и потребует у нее и у всех нас отчета, что мы сделали, — рассеянно ответил Леон.

 — Я скажу, что мы обеднели, подкупая здешних бояр, — пылко возразил юноша.

 — Не говори этого, — остановил его Леон, — это может когда–нибудь дойти до них и испортить все наше дело.

 — Скорей бы уехать! — мечтательно и грустно произнес царевич.

 — Теперь это уже недолго, — ответил Леон. — Что это, никак, дождь пошел? — заглянул он в открытое окно. — И то идет, — озабоченно прибавил Джавахов.

 — Да что тревожит тебя так, Леон? Ведь я вижу, — улыбнулся Николай. — Зачем ты хочешь скрыть от меня свою тревогу? Скажи мне, поведай все! Ведь и я могу тебе на что–нибудь пригодиться!

 В эту минуту в дверь постучались, и, когда царевич приветливо откликнулся, в комнату вошел стрелец Дубнов. Он снял шапку и, истово перекрестившись на образа, поклонился в пояс царевичу.

 — Здоров буде, царевич, — проговорил он, — князю нижайший! — отвесил он поклон Джавахову.

 — Ну что, ну что, готово? — торопливо спросил его Леон, не обращая внимания на царевича, глаза которого загорелись как два угля от любопытства.

 — Готово, все готово, — весело ответил Дубнов. — И оборудуем же мы с тобой, князь, это дельце — черти и те обрадуются!

 — А дождь–то, дождь не помешает?

 — Какое мешает, нам на руку гроза! Чем темнее, тем нам и сподручнее. А что, княжна–то согласилась? — понизив голос, спросил стрелец.

 Грузин молча опустил на грудь голову.

 — Эх, дела–то! — почесав за ухом, проговорил Дубнов. — Ну, да это ничего! Не кручинься, князь; пожалуй, оно и лучше, а то в последний час заартачилась бы и всему делу помеху сотворила бы. Теперь, значит, как выйдет она к тебе к частоколу–то, я с Еремкой и хвать–похвать ее! Эх, жаль, не захватил еще молодца! Справимся ли втроем?..

 — Возьмите меня! — вытянулся во весь свой тонкий, гибкий стан юный царевич.

 Леон и стрелец испуганно переглянулись; они совсем забыли о присутствии молодого человека, жаждавшего приключений и понявшего, что они отправляются на рискованное предприятие — похищение девушки.

 — Что ты, что ты, царевич! — остановил его Леон. — Забудь о том, что ты сейчас здесь слышал.

 — Возьмите меня! — уже упрямо и настойчиво повторил мальчик, стискивая свой кинжал и сверкая глазами.

 — А и впрямь, возьмем молодца, — заступился за юношу Дубнов, — чем он нам несподручен? Чем не товарищ? Смел он и ловок, да и годами уже вышел…

 — Нельзя, нельзя этого, — решительно произнес Леон.

 — Если ты не возьмешь меня, то не выйдешь отсюда! — еще решительнее проговорил царевич и выхватил кинжал из ножен.

 — Ты с ума сошел, что ли? — крикнул Леон.

 — Стой! — остановил его Дубнов. — Аль ты сам ума решился? Спор затеяли, а время идет; княжна подождет, подождет да и уйдет! Такого другого вечера и не отыщешь: все готово, а ты спор затеял! Идем, царевич, бери свою шапку — и гайда!

 — Да не может он, не смею я его в такое дело с собой взять, — в отчаянии воскликнул Леон.

 — Я сам за себя отвечу, — гордо произнес царственный юноша, — тебе нечего будет бояться.

 — А царевна, твоя мать?

 — Да не слушай ты его, — прикрикнул на Леона стрелец, — малый скоро вернется, и никто в доме знать не будет, что он нам подсоблял… Ну, ребята, в дорогу!

 Все трое вышли наконец из комнаты. Леон успел по дороге накинуть на плечи себе и царевичу черные бурки, за что Дубнов похвалил его.

 — Все не так видно будет, — заметил он.

 На улице была темень; гроза разыгрывалась все сильнее, свинцовые тучи нависли над городом, и только молния освещала дорогу заговорщикам и давала им возможность не сбиться с пути.

 — Должно быть, никого не встретим у изгороди, — проговорил Дубнов, — ишь, как дождь хлещет!

 — Что ж тогда делать? — взволнованно спросил Леон.

 — Возьмем! Гикнем по–соловьиному… знаешь, как у нас на Руси Соловей–разбойник гикал?

 — Слышал что–то, — рассеянно ответил Леон, внимательно всматриваясь в дорогу, чтобы не свалиться в овраг. — Боюсь, как бы гиканьем таким не испугать всего терема.

 Трое молодых людей прошли до дома князя Пронского и завернули за угол, пробираясь к запущенному углу сада, где у тына часто встречались Леон с Ольгой.

 Дом Пронского был ярко освещен, и в нем были заметны какое–то необычайное оживление и суета. Слуги бегали взад и вперед, слышались крик и сдержанный смех; к воротам подъезжали то в рыдванах, то в розвальнях, то на конях.

 — Смотри–ка, — указал Дубнов на женскую половину терема, — что–то бабы будто всколыхнулись — словно пчелы в пчельнике… Неспроста, поди! Уж не скончалась ли, грехом, княгиня? Надо узнать. Постой–ка, пойду посмотрю, ждет ли с рыдваном Еремка наш, — озабоченно проговорил стрелец, — я сбегаю за угол, а вы спрячьтесь пока под липой. Княжна, поди, не ждет тебя? — кинул он Леону.