— Святые слова! — подхватил Морозов. — У меня знакомый на револьверном станке в заводе Сименса и Гальске работает. Так у них мастеровые на смену в лайковых перчатках идут. С тросточками. Крахмальные воротнички, шляпы. Для чистой одежды у них шкафы сработаны. Умывальное место есть. Два раза на неделе по мылу дают. И полотенцы меняют. Удобно. Кому охота в замызганном ходить? Лучше уж барином, чтоб вид был! Чтобы полировка… В завтрак и после обеда к воротам пускают — еды купить. И самовольной отлучки не пишут. А пиво свободно на верстаках стоит. Не убирают даже, когда сам старик Сименс идет.

— Будет врать-то, — скривился Акимов.

— Дмитрий Иванович правильно говорит, — вступился за Морозова Петр. — Есть в городе два-три завода, где хозяева поняли: лаской да подачками они больше возьмут, чем явными поборами и грубостью. Размышление такое: везде плохо, а у нас хорошо. Вот рабочие и станут держаться за место, рта не раскроют. А под эту руку можно и цены сбавить. Или работу увеличить, не трогая оклада…

Они проговорили долго. Сидели б еще, если бы Петр не спохватился, не стал собираться.

— Ну где справедливость? — пожаловался Морозов. — Один раз случился знающий человек, да и тот спешит!

— А ты его снова позови, ёкан-бокан, — подсказал Богатырев.

— Я-то всей душой…

— И я, — улыбнулся Петр. — Когда и где?

Он прикинул: кружок на Таракановке Сильвин, вернувшийся из Нижнего, вот-вот заберет. Суббота и освободится.

— А у меня, на Огородном, — боясь, что его опередят, предложил Акимов. — К Морозову семья на днях въедет. А у меня места много.

Уже за дверью он таинственным шепотом пообещал:

— Я и стихотворца позову. Из рабочих, — и перешел па декламацию: — «Трудись, как узник за стеной, в суровой области металла. Надзор строжающий за мной. Я — раб нужды и капитала…»

— Прекрасно, — тоже шепотом ответил Петр. — По лучше повременить. Стихотворцы — народ шумный, пламенный…

На обратном пути Петр вновь задержался у дома 64. На этот раз верхние угловые окна были освещены.

— Вы?! — удивился Николай Иванов, впуская его в комнату.

Он был одет празднично, с шиком: костюм из синей английской шерсти, белая рубашка со стоячим воротником, бабочка. Русые волосы разделены пробором. Над красиво вычерченными губами — крылышки усов. И правда, Киська.

От литейщика попахивало дорогим вином и хорошим табаком.

— Я предупреждение послал. С вечера… Костя!

На пороге появился Константин Иванов, очень похожий на старшего брата, только без усов и с красными юношескими болячками на щеках. За ним вошла Феня Норинская, тоже принаряженная.

— Ой, здравствуйте! — обрадовалась она.

— Ты кому отдал «Корабль-призрак»? — вопросил Киська брата.

— Ихней хозяйке. В руки.

Да, был такой уговор: если занятие кружка почему-то срывается, передать через квартирную хозяйку книгу Александра Дюма-отца «Корабль-призрак». До сих пор посылать предупреждение случая не было. А вчера и сегодня Петр, задолжавший хозяйке за квартиру, сам от нее прятался.

Вот все и разъяснилось.

— Заглянул на минуту. Кое-что передать, — объяснил свое появление Петр. — А еще хотел узнать, что случилось.

— А ничего! — беззаботно ответила Феня. — В гости ходили. К знакомым Марии Петровны. Помните сочельник у Рядова? На рождественские праздники они к нам пришли, теперь — мы к ним.

Слово за слово Петр узнал все, что его интересовало. Оказывается, Сибилева не оставила мысли оторвать от марксизма пяток-другой его учеников. А может, захотела появиться среди своих единомышленников в окружении рабочих. Тем более таких, как Ивановы, Лиза Желабина, Норинская, Машенин…

Встреча состоялась на Гагаринской улице, у доктора городской Пантелеймоновской больницы Быковского. Разговоры далее необходимости заниматься самообразованием, выступать за улучшение быта рабочих не шли. Читалась все та же басня фон-Визина «Лисица-казнодей». Но друзья Сибилевой были радушны, обстановка создалась доверительная, и это сгладило шероховатости. Когда пришло время прощаться, учительницы Агринские исполнили «Марсельезу». Первым откликнулся на песню рабочий из «их компании» Василий Иванович Галл, довольно приятный, знающий человек, испытавший на себе и следствие, и тюрьму…

«Василий Галл… — мысленно повторил Петр. — Кажется, он еще из кружков Бруснева… Проверить!»

Рассказ Николая Иванова и Фени Норинской (Константин большей частью молчал) поначалу возбудил в нем чувство досады. Потом пришла торжествующая уверенность: ничего у Сибилевой не получится! На общих призывах да на приятном обхождении далеко не уедешь. Походят друг к другу, присмотрятся да и расстанутся. Но могут не расстаться. Главное, не попались бы на заметку охранке: за народовольцами они покуда больше охотятся. Террористы! Заговорщики! Романтики революции!.. А того в полицейском управлении понять не могут, что нынешние романтики не ровня прежним. Помельчали. Обкатались. И теперь отвлекают рабочих от настоящей политической борьбы, а не приближают к ней. Пестовать бы властям их надо, лелеять, а не ловить. Сея смуту, они же и взрывают ее изнутри, приспосабливают к интересам буржуазного порядка, уводя в сторону косметических преобразований…

— А что вы хотели передать? — полюбопытствовала Фепя.

Петр достал несколько отгектографированных им листков.

В переводе с греческого «гекто» означает «сто». Сто графических оттисков. У Петра едва-едва сорок получилось…

Массу для гектографа пришлось делать дважды. Первый раз она вышла слишком крепкой, чернила не приставали. Чертыхаясь, Петр растопил куски желтого студня, плеснул пять больших ложек глицерина, вновь заполнил цинковую коробку. С нетерпением ждал, пока масса охладится, станет упругой. Выжег горящей лучиной пузырьки с ее поверхности…

На одном листе текст не поместился, пришлось раствором соляной кислоты снимать остатки чернил и тискать продолжение. Снова в сорока экземплярах. Зато какую радость испытал Петр, получив эти первые оттиски! Слова и снова вчитывался в текст, который и без того успел выучить наизусть. Потом, загасив лампу, положил листки рядом, чтобы ощущать их щекой, вдыхать сладкий запах столярного клея, глицерина, анилиновой краски, из которой готовились чернила, уксусной кислоты, бумаги и еще чего-то приятного, убаюкивающего. Он чувствовал: пришло настоящее дело. Не слова, не разговоры, а дело, ради которого не жаль и собственной жизни…

Для первого раза Петр откопировал вопросы к рабочим, которые составил Ульянов. Петра всегда удивляла манера Старика никогда не откладывать задуманное, все делать быстро, основательно, не разбрасываясь, бить в одну точку. Всего десять дней прошло после той рождественской ночи, когда Владимир Ильич высказал решение составить памятку, которая помогла бы глубже проникнуть в заводскую жизнь, воздействовать на нее, направляя стихийные протесты в определенное русло. И вот памятка написана. Теперь и отгектографирована.

Ульянов торопится, заставляя торопиться и других. С ним всегда интересно, хотя и трудно. Не всем понятна и посильна его гонка. Иные не выдерживают. Их начинает раздражать сначала стиль его работы, жизни, а потом — мысли и умение заглядывать далеко вперед. Личное берет верх над общим…

Но ведь у каждого в борьбе свое место. Каждый делает то, что ему по силам, по уму, по таланту. За Ульянова никто не совершит того, на что способен он. Однако его способности еще умножатся, если присоединить к ним свои…

Отец учил Петра: «Умей, сынку, идти поперед другими. Но меж друзей не стремись в первые: силен не только тот, кто толкает, а и тот, кто допомогает. Случится — толкай, но больше головному человеку допомогай…»

Ульянов — головной человек.

Интересно, как оценят его памятку сами рабочие?

— Толково! — одобрил литейщик, дочитав до конца. — Только вопросов много. А внутри каждого — еще вопросики вставлены. Тут если на все отвечать, роман получится.

— Значит, будем писать романы, — сказал Петр.