«Terminus» — в самом названии этом («срок», или, по мифологии древних, «бог границ», «межевой знак») таится намек на отпущенное человеку для жизни его пространство действия. В пределах этого пространства человек может успеть многое, а может и не заполнить его делами. Герой Н. Крайгер, кажется, сумел растянуть и расширить границы до бесконечности: так много он успел сделать добрых дел. Повесть — хроника любящего человека, который восстанавливает в памяти эту жизнь, эту борьбу с роком по крупицам, по ассоциациям, по годам, которые тасуются в нервном ритме воспоминаний (если можно назвать словом обращенное в прошлое, ежесекундное присутствие человека в твоей душе, в твоем сознании…).

Весь мир вобрала в себя деятельность героя. Разные материки, разные эпохи, разные расы, рассветы и закаты, горы и пустыни — все роскошное многоликое дыхание жизни, кажется, вместил этот человек, а с ним и другой человек — его друг, не тень, а свидетель, сам действующий, комментирующий чужую (чужую? — свою! вторую!) жизнь по закону, которому служил и Он, — закону самозабвения, отдачи другому, а через него — другим! Трудно понять эту диалектику только умом. Это диалектика сердца. Когда любимый человек живет в тебе как общее дело и общее с тобой присутствие там, где он (ты) находитесь каждый час, каждую минуту… Отдельно и вместе.

Не раз и не два автор опровергнет мнение, что здоровье человеческое — в руках врачей. Крайгер знает, что личность, ее дух, ее воля — главное. Болезнь — неразгаданная данность. Натура может диктовать и может покоряться. И это не сугубо «медицинская» проблема. Герой «Terminus», по словам рассказчика, больше всего любил свою землю. Родину. И отдать ей все, что он мог, может отдать, было движущей силой его жизненной воли.

Выбор для героев этой книги определяла судьба родины.

Те, кто сложил свои головы за ее свободу, и те, кому «выпало жить», — сделали выбор.

Те, кто предал себя и родину, — сделали выбор.

Те, кто встал против судьбы и смерти, борясь до конца, делясь с людьми всем дорогим, — сделали выбор.

Об этом югославская проза 70-х годов.

В этом томе собраны произведения нескольких представителей многонациональной литературы — сербской, хорватской, словенской, македонской. Это в полном смысле слова «текущая» литература. И разумеется, по произведениям включенных в книгу авторов нельзя судить о достижениях всей современной прозы Югославии. Но и у авторов, которым предоставлено слово на этих страницах, разные подходы к материалу жизни, к слову, словесной краске.

Лепка образа у Мирко Божича определена крепким, народным, «поговорочным» словом, и в этом сила и яркость его письма. Он любит парадоксальные столкновения противоположных черт в одном характере, неожиданные проявления страстей человеческих.

Слово Бранимира Щепановича подчинено стилю напряженного, притчеобразного повествования, где роль абстрактных, символически окрашенных понятий превалирует над конкретным описанием, жизненно достоверной ситуацией.

Душан Калич любит сильные, экспрессивные средства, метафоры его как бы перешли грань поэзии и задержались в прозе. Образ Калича может быть порой избыточным, теряющим очертания реальности, чуть-чуть театральным.

Протокольно точна Нада Крайгер. Стиль ее прозы дневниковый, исповедальный, но всегда аскетически сдержанный. Как и сам автор, герои Н. Крайгер не любят говорить о чувствах. Язык повести назывной, информативный. Фраза лаконична, как в сценарии.

Йован Павловский пытается совместить в повествовании описание действия, освобожденное от эмоциональной окраски, с речью персонажей, которая несет на себе следы фольклорного, условно-поэтического ряда.

А все вместе авторы данной книги демонстрируют сегодняшний день югославской прозы, день, однако, далеко не будничный — наполненный бодростью, радостной работой, хотя в сознании людей еще жива острая память о ночи, чьи тени и тревоги не изжиты в народном сознании, эхо большой народной войны все еще звучит в памяти поколений, даже тех, кто эту войну не изживал в себе, но несет в крови.

Несет, как напоминание о героике и вечном долге.

Как суровое напоминание о необходимости выбора.

Владимир Огнев

NADA KRAJGHER

TERMINUS

Ljubljana, 1975

Перевод со словенского А. Д. Романенко.

В июле мы перевезли его в больницу. Он болел давно, но до сих пор мы так остро этого не ощущали. Он ходил по квартире, сидел с нами, разговаривал, словом, так или иначе участвовал в нашей жизни. Только после приступа он уже не оправился. Это случилось в начале июля.

День с утра обещал быть ясным и не слишком жарким.

Смотри, какая погода! — воскликнул он, глядя в окно. Давай съездим к тете Мици?

Давай.

Мы и прежде, когда тетка жила в городе, регулярно навещали ее. Обычно раз в неделю. Нашу тетю Мици, которая, собственно, не приходилась родственницей ни ему, ни мне… Удивительная это была женщина! Маленькая, худенькая, с огромным благородным сердцем. И очень живая, несмотря на свои восемьдесят шесть лет.

Я провожала его до подъезда и ехала дальше на работу. Он медленно поднимался — три пролета лестницы, потом звонил, хотя дверь ее квартиры никогда не запиралась.

Ждал он недолго. И едва тетка подбегала к порогу, они принимались — старая забава! — за свой обычный церемониал: кланялись друг другу по-китайски. Сложив на груди руки, низко опуская голову и почти касаясь друг друга теменем.

Тетка помогала ему снять пальто, улыбалась. Она ему даже до плеча не достает! И вела его в комнату, усаживала в удобное кресло.

Вот так хорошо? Сейчас сварю кофе, минутку подожди, пожалуйста!

Ее вовсе не беспокоило, если он вдруг задремлет в кресле. Ей было приятно уже само его присутствие, и она терпеливо ждала, пока он проснется.

Смотри-ка, кофе на столе! — спустя некоторое время с удивлением восклицал он. И весело добавлял: я, значит, немного вздремнул!

Они смеются, пьют кофе, а потом пускаются в долгие разговоры об искусстве, о музыке, о минувших временах, которые они оба живо помнят, и ждут, пока я за ним приду.

В тот день, о котором я вспоминаю, он рано утром предложил навестить тетю Мици, отдыхавшую на даче.

Разумеется, я согласилась.

Родственники вызвались подвезти нас.

Только не гоните, предупредила я, быструю езду он не выносит.

Племянник внял моей просьбе, и машина ползла как улитка. И хотя расстояние было небольшим, мы добрались до места лишь около двенадцати. Никого не удивило, что сразу после обеда он задремал в кресле. К тому же он выпил стакан пива. Вполне естественно, что его потянуло ко сну.

Сон был долгим и глубоким. А когда мы возвращались, он пожаловался на головную боль. Мы ехали медленно и осторожно, и до самого нашего дома я не замечала в его поведении ничего необычного.

Только помогая ему выбраться из машины, увидела, что он не может идти.

Что с тобой? Тебе плохо? Что-нибудь болит?

Нет. Он хорошо себя чувствовал, только ноги не слушались.

Ты видишь?

Вижу. Но все-таки давай попробуем!

Несколько неверных, маленьких шагов, и опять остановка. Словно бы каблуки врастали у него в землю.

Теперь мы оба с племянником его поддерживали.

Ну еще несколько шагов! — подбадривала я.

Кузина побежала за стулом.

Садись, сказала я, передохни, ведь ничего страшного не случилось!

Я должна что-то говорить. Сейчас мне нельзя поддаваться панике. Сейчас, когда он сник и всем телом тяжело опирается на меня. Нельзя!

Так шаг за шагом мы двигались вперед. Несколько мелких шагов — и остановка. Ступеньки, одна за другой. Руками передвигаем ему ноги, переставляем на ступеньку повыше, помогаем идти. Проходит бесконечно много времени, пока мы достигаем цели. Мы дома.