Описывалось подробно, в каком ряду и которым по счету лежит этот человек, с южной или западной стороны. Подробности сообщались на тот случай, если родители или родственники пожелают перевезти останки погибшего в родные края. А приезжали нередко.

Я писала и представляла, кто и как получит известие. Какое горе свалится на семью! Это ужасно меня угнетало. Переживалось не легче, чем при виде самого умирающего. Порой не выдерживала и откладывала письмо — слезы застилали глаза.

Вот история болезни Лукашенко. «Лукашенко, Лукашенко…», как эхо отдается в мозгу. Так ничего больше и не сказал.

— Клава, на Лукашенко, кроме фамилии, никаких данных нет. Куда и что писать?

— Отложи. Нужно делать запрос в штаб армии.

История №…

Ф. И. О. Боброва Галина.

И вновь переживаю смерть этой двадцатилетней девушки. Поступила она в тяжелейшем состоянии. При операции обнаружилось, что во многих местах повреждены кишечник и другие внутренние органы. Ох, как тяжело было находиться у ее постели, видеть ее муки, слышать мольбу о спасении и присутствовать при последних минутах жизни!

Никто не оставался равнодушным, когда погибали от ран воины-мужчины, а тем более, если это случалось с такими юными девушками, кому жить бы да жить.

История №… Ф. И. О. Васильченко…

И трудно стало дышать, когда представила, как задыхался раненый в ту кошмарную ночь в селе Юзефовка.

Перед глазами проплывали лица страдающих на операционных столах, представлялись бессонные ночи, проведенные в палатах среди мучащихся от болей людей.

Трудно передать то, что творилось на душе, как и где укладывалось все переживаемое.

Вскипала ненависть к врагу за совершенные злодеяния, за погибших на фронте и за умерших от ран. За всех, кого ждут, но никогда не дождутся родные.

— Клавочка, больше не могу. Остальные допишу потом. Пусть лучше родные еще подождут писем от живых…

Вот, почти всегда так заканчивается наша передышка.

Что за народ эти фронтовики — не перестаешь удивляться. Дрались с врагом отчаянно, не щадя жизни. Совершали подвиги. Получали ордена. Но вот ранило человека прошедшего, как говорится, огонь и воду. Попал он в госпиталь, так лежи бы, кажется, лечись. Отдохни от окопной жизни. Пусть пока без тебя повоюют. А он только поступит, день-два полежит, раз-два перевяжут: «Выписывайте не могу больше! Далеко от своей части отстал». Готов в нижнем белье сбежать, а рана-то еще заживать не начинала.

И сбегали. Приходилось ставить заслоны — часовых. Задерживать и возвращать в палату.

— Привязывать, что ли, вас?! — возмущались врачи.

Первое время я удивлялась. Думала: почему спешат в окопы, под дождь и свинцовый град? Теперь понимаю, что они не могли поступать иначе. Многие из них не хотели, да просто боялись отстать от своих частей. Отстать — это означало навсегда расстаться с друзьями, с которыми породнились в боях. Ведь старый друг — это надежная защита и помощь в любой ситуации. В новой же части — новые люди, и привыкать надо ко всему заново. Вот потому-то они и спешили догонять свои подразделения, зная свое место в коллективе и переживая: как-то там без них обойдутся?

А легкораненые вообще считали себя здоровыми. Они рассуждали так: чуть боль в ране успокоилась — можно в часть. А перевязку сделает санинструктор.

Или вот контуженные. У некоторых временно прогадали слух и речь. А так они тоже считали себя совершенно здоровыми. У кого-то голос проявляется в первые же дни, даже часы, и они тут же просили выписать их, хотя слух еще не восстановился.

В палатах тишина. Лежат, помалкивают, улыбаются. Записочки пишут друг другу и медсестрам. Врачей просят: «Выпишите, пожалуйста…» А врач спрашивает, тоже письменно: «Командовать станете тоже по бумажке? Просто горе с вами!»

Порой голос прорывается неожиданно, и счастливчики прыгают от радости, как дети, и сразу же бегут к врачу. Другие волнуются, злятся, нервничают.

Так один лейтенант утром мне пишет:

Отвечаю:

Вечером раздается стук в дверь комнаты общежития. Смотрю: тот лейтенант пришел со своим другом-однополчанином, уже в походной форме. У товарища голос появился раньше и глухота прошла, но он два дня терпеливо ждал однополчанина, чтобы вместе вернуться в часть.

— Здравствуйте, — говорит лейтенант, — и до свидания. Попрощаться зашли. Как видите, разговор о любви и дружбе придется продолжить все же на бумаге.

— Ну что же, счастливого пути. Не попадайте больше под снаряд, да понадежнее оберегайте свои барабанные перепонки и голосовые связки, коль не хотите лежать в госпитале.

И на нашу долю нередко выпадали испытания. Вот свистят бомбы и рвутся где-то рядом. Взрывной волной гасит лампу под стеклом. Наступает темнота и тишина. Все молчат. А потом торжествуют:

— Перелет! Еще перелет!

Кто знал, что бесполезно проситься на выписку, тот лежал и вздыхал.

Конечно, скучать здесь тоже не приходится. С утра ждут обхода врача, потом начинались перевязки и процедуры, а при дневном свете можно было и почитать. А к вечеру, при мерцающей коптилке, создавалась такая обстановка, которая настраивала на душевные разговоры и воспоминания. К этому занятию подключались почти все, увлеченно рассказывая о себе, о друзьях-товарищах, о военных приключениях. Высказывали сожаление о том, что редко могли вот так же, по душам, побеседовать с врачом и медсестрами.

Верно, врачей больные видели только при обходе да во время перевязок. Постоянное место работы у них — операционная. Зато дежурные медсестры сутками жили в палатах, вместе проводили бессонные ночи, вместе страдали от болей. А это так иногда бывало мучительно! Ведь сестре приходилось болеть за всех сразу. А людей столько, да все с разными характерами и настроениями. Могли покапризничать или по пустякам обидеться и даже нагрубить. Среди них попадались веселые, были и серьезные, кто не принимал шуток. И к каждому надо найти подход, каждого понять, угодить порой, чтобы не обидеть. Все раненые очень чувствительны и наблюдательны. Знали, какая сестра легче делает уколы, у кого легкая рука при снятии приставших к ране повязок. Как врач определял по настроению больных их самочувствие, так и они замечали, с каким настроением приходят в отделение медицинские работники.

В одной из палат у меня состоялся такой откровенный разговор. Тогда я получила печальное известие из дома о трагической гибели старшей сестры Нины. Война уносила из жизни людей не только на фронте, но и в глубоком тылу. Нина работала на заводе и во время происшедшего в цехе несчастного случая погибла, оставив двоих малолетних детей. На дежурство пришла я в подавленном состоянии. Сразу же обратила внимание на то, что в палате необычно тихо. Нет шуток и оживления, как прежде при встрече.

— Почему вы грустные сегодня? Что случилось? — спрашиваю.

— Это вам, сестренка, чувствуется, не до веселья.

— Вот как! У меня все в порядке.

— Э-э, когда вы приходите на смену в хорошем настроении, тогда и нам бывает весело, — говорит пожилой человек.

— Это кому как, — возражает сосед помоложе. — Сестра заходит в палату и идет прямо к твоей кровати. «Как дела?», то да се, спрашивает, а в мою сторону и не посмотрит.

— Мы завидуем тем, кому вы больше уделяете внимания, — признается еще один. — Иногда кажется, кого уважаете, к тем чаще и подходите.

— Вот вы какие! Спасибо за откровенность.

Стою, смотрю на них, слушаю и удивляюсь: по-детски обидчивы. Но замечание-то справедливое.

— Дорогие вы мои, ведь кто-то из вас ранен и болен посерьезнее, а кто-то полегче. Врачи и сестры больше беспокоятся за тяжелых больных, потому и справляются в первую очередь об их здоровье. Понятно?

— Понятно-то понятно. Но нам тоже хочется поговорить с вами. Врачей мало видим, и вы все спешите. Иную смену только с градусником подходите, если нет назначений.