— Хорошо. Все учту на будущее. Исправлюсь, — пообещала я.

Мы понимали, да и сами больные признавались в том, что они привыкали к нам. Особенно к сестрам и няням, кто постоянно находился среди них. Вдали от своих родных они нас считали самыми близкими. Ждали от нас доброго слова и сочувствия. В этом находили какое-то утешение сами и нам, как могли, выражали свою благодарность.

Потом мы не раз заводили разговор на эту тему с девчатами, говорили на конференциях о том, что медработники должны являться к больным в хорошем настроении и что каждый из них ждет нашего внимания: и тот, кто потяжелее, и тот, у кого полегче состояние.

А я после такого разговора твердо усвоила, что свое горе и неприятности надо прятать подальше и непременно перестраиваться, прежде чем войти в палату к больным.

Как вот не подойдешь лишний раз к этому пареньку Коле? Ему семнадцать лет. На фронт пошел добровольцем. В бою получил пулевое ранение в плечо. Пулей задета верхушка легкого и перебита ключица. На легком ему сделали операцию, а руку уложили в гипсовый лонгет. Когда он лежит, больше мучит одышка. А чтобы посидеть, он то и дело просит поднять его и поддержать в этом положении. Разве можно отказать в такой просьбе?

Словно маленький, беспомощный ребенок, уткнется в грудь и дышит. Тяжело дышит. Только и посидеть-то он долго не может. Быстро устает и снова ложится.

— Сестра, напиши… письмо… маме, — просит он, еле переводя дыхание.

Бросаю все. Спешу выполнить и эту просьбу.

— «Дорогая мамочка, — диктует он, — я лежу в госпитале. Только ты не беспокойся — рана у меня не тяжелая. Ранен в правую руку, поэтому сам писать не могу. Пишет медсестра… Мама, я подлечусь немного и снова пойду бить фашистов… А война идет к концу, так что скоро мы с тобой увидимся…

Целую. Твой сын Коля».

Я не вижу строк и букв, которые пишу. Глаза застилают слезы. Больные в палате приумолкли, прислушиваясь к диктанту. Кто-то тяжело вздохнул. У Колиного соседа по койке, пожилого человека, по щекам на подушку покатились слезы.

— Спасибо, сестренка. Теперь подними… Еще хочу посидеть, — с трудом произносит он.

— Давай, Коленька, посидим мы с тобой.

Снова уткнулся в грудь. Может, ему чудится, что он прячется от этих мук в объятиях своей матери? Может, руки сестры напоминают ему материнские? Пусть будет так! Это все, чем еще можно облегчить страдания человеку в его последние минуты жизни.

— Больше ничего не пишите маме… пусть… не знает…

Несколько глубоких, хрипловатых вздохов и судорожные подергивания, как у спящего…

Он и верно, казалось, уснул, прислонившись к моей груди.

А вот этот товарищ не требовал к себе внимания. Его ранение можно было назвать пустяковым по сравнению с другими. Осколком снаряда царапнуло голень. Ходил с палочкой, чуть прихрамывая. Как многие, тоже собирался сбежать в часть. Целыми днями суетился, стараясь помочь сестрам и няням. Веселый и остроумный, он не мог лежать или сидеть без дела. То рассказывал что-нибудь забавное, то от одной кровати шел к другой, чтобы кого-то из больных напоить, а кому-то свернуть «козью ножку».

Утром, возвращаясь из умывальной комнаты, подошел ко мне и как бы между прочим пожаловался:

— Сестрица, у меня почему-то рот плохо стал открываться. Как будто сводит…

Тревога! Это были признаки поражения столбняком.

Немедленно доложила дежурному врачу. Тут же стали принимать срочные меры. Но, к сожалению, человека спасти не удалось.

Столбнячная инфекция развивается настолько быстро, что человек погибал в мучительных судорогах в первые же часы после ее проявления.

Боже мой, можно ли привыкнуть ко всем смертям или хотя бы равнодушней к ним относиться?!

— Доченька, ведь у тебя слез не хватит на всех нас, — уговаривали раненые.

А у меня хватало, чтобы оплакать каждого. Настолько было горько и досадно, что без слез обойтись невозможно!

Ведь только что жил на свете мальчик Коля. У него вся жизнь была впереди. Его, единственного сына, так ждала мама! Теперь, через несколько дней, она получит от него последнее письмо. А потом…

Не хочется верить в то, что не стало и этого жизнерадостного человека!

Мне предстоит выполнить для них лишь последнее обязательное назначение: на кусочке медицинской клеенки четко написать имя, отчество, фамилию и все данные, какие известны по истории болезни, и закрепить, как манжеты, на обеих руках. Полежат они на месте еще два часа, как положено в таких случаях, потом перенесем мы их с санитаром в темный и холодный подвал. А потом их похоронят во дворе, в братской могиле, и поставят скромный деревянный памятник с красной звездочкой, тоже деревянной.

Возможно, что когда-то, после войны, на всех братских могилах, где захоронены умершие от ран в госпиталях и погибшие на поле боя, всем будут поставлены мраморные памятники и обелиски. А пока — такое время! И пусть простят они нас за скромные похороны. Так думалось в то время.

Война, проклятая война, что же ты с нами делаешь?! Когда конец-то настанет тебе и всему людскому горю?!

В другой палате, вот у этих пациентов чешутся пальцы и пятки, которых нет. Остается такое ощущение после операции. Здесь лежат с ампутированными нижними конечностями.

В первые дни после ранения и после операций всем больным назначаются обезболивающие инъекции, успокаивающие порошки и микстуры. Боль в руках утихает, и люди засыпают. Только спокойствие и тишина в палатах бывают обманчивы и больше доставляют хлопот дежурным сестрам. Больные, почесывая во сне послеоперационные раны — отсутствующие пальцы и пятки, срывают повязки, и кровотечение неминуемо.

Ходишь ночами по палатам, останавливаешься у каждой кровати, прислушиваешься к дыханию спящего, трогаешь пульс, ощупываешь бинты — не влажны ли от крови…

Может, ничего и не случится. А если что произойдет?

Вот, пожалуйста. Боец оперирован утром. И что-то здесь подозрительно. Больной дышит часто и поверхностно. Нахожу пульс: еле-еле. Рука влажная, холодная. Кровотечение!

А больной спит. Не чувствует, что с ним происходит.

Срочно высылаю одного санитара за дежурным врачом, с другим подхватываем больного на руки и несем в операционную…

Все обошлось благополучно. Больному перевязали кровоточащие сосудики, перелили кровь и уложили на место.

А чем же занимались те раненые, кто по два-три человека размещены по хатам? Всем не хватало места в отделении.

Там идут оживленные разговоры, которым нет конца. Ведь историй и приключений всегда оказывается больше, чем рассказчиков.

При входе в одну из хат слышу:

— …Возвращался я с разведывательного полета. Попал под обстрел вражеских зенитных батарей. Почувствовал, как обожгло плечо. Не помню, как посадил самолет. Очнулся, смотрю — на нейтральной полосе оказался. Обе позиции просматривались. Не сразу разобрал, где враги, а где свои… С той и с другой стороны махали мне руками: сюда, мол, иди. Надо было спешить, чтобы доставить фото- и киноаппаратуру с разведданными, пока фашисты не открыли огонь…

В другой хате просили рассказать о себе скромного и молчаливого человека.

— Да мне не о чем рассказывать, — с досадой произнес он. — Я лучше послушаю вас.

— За что же тебе орден Ленина дали, если плохо воюешь? — не отступали от него соседи.

Да, встречались такие люди, что ужасно были недовольны своей военной судьбой. Вроде бы неловко даже чувствовали себя среди фронтовиков, называясь тыловыми служаками.

— С оружием в руках участия в боях не принимал, в атаку и разведку не ходил, не убил ни единого вражеского солдата. Какой же я фронтовик?!

Будучи техником-авиамехаником, он должен был обеспечивать боевую готовность самолетов, и только! — как он выразился. Вот за это «и только» его и наградили орденом Ленина.

Рассказал все-таки, в чем заключалась его служба. Оказалось, что в самых невероятных условиях, в любое время суток, невзирая на бомбежки и обстрелы, нужно восстанавливать поврежденные самолеты. Особенно в начале войны, когда авиатехники было маловато, механики боролись за каждую машину, старались продлить жизнь каждому ястребку.