Подбитую машину не всегда удавалось дотянуть до места, приходилось делать вынужденные посадки далеко от аэродрома, на болотах, на сопках. Бывали случаи, когда садились на ледяную поверхность озера… И всюду надо было ехать, идти, ползти под обстрелом, под носом у противника. Бывало, залатают машину, она не успеет еще взлететь, как ее замечает вражеский летчик, и, к великой досаде, она вновь повреждена. Зато какую радость испытывали механики, когда, весь израненный, но залатанный, ястребок вновь взмывал в небо!

Главное, эту работу надо было проводить быстро и надежно, чтобы те, кто поднимался в воздух, уходя на задание, порой в глубокий тыл противника, были уверены, что машина не подведет.

— Ничего не поделаешь, — сокрушается авиамеханик. — Техников маловато, значит, всю войну придется так воевать. Значит, мне поскорее надо выписываться.

— Что же ты, друг, скромничаешь: «не фронтовик», «плохо воюю, не бью фашистов!». Да у тебя же самое боевое место службы! Не отчаиваться, а гордиться надо, — успокаивали человека.

Слушать интересно, но надо работать. Надо с вечера навестить всех «квартирантов», часть заботы о которых на ночь взяли на себя хозяева.

Перехожу из хаты в хату. На улице темно и жутковато от окружающего беспорядка. Развалины нагоняют тоску. И прохожих не видно, не слышно. Представила бы мама, где я сейчас и что делаю…

Вот опять вражеский самолет подвесил осветительный фонарь над станцией, которая находится в пяти километрах от нас. Сейчас начнет бомбить. Наши зенитки бьют по светильнику. Он осыпается искрами, но продолжает гореть. Неужели и здесь будет бомбить? Хотя бы пронесло…

А орудийный гул стал доноситься глуше. Поотстали мы. Скорей бы в дорогу…

Хочется рассказать и о таких пациентах, которые тоже рвались на передовую, но не о солдатах-фронтовиках, а о детях. Это такой горячий народ — и удержать, и проследить за поступками было невозможно. Потому они и попадали в самые нелепые и страшные ситуации. Чего только с ними не случалось! Кто на мине подорвется, кого при игре с гранатой ранит. А кто-то из них отваживался самостоятельно мстить фашистам за причиненное горе, за свое сиротство.

Скрипя зубами, слушали фронтовики повествование белорусского мальчика Юры. Ему было всего двенадцать лет, а с появлением в селе фашистов, после пережитых страшных событий казалось, что прошла целая вечность.

Сбежал он от оккупантов во время облавы. Долго шел по лесу, ехал на поездах с пересадками, а куда — все равно. Хотел добраться до фронта, да на одной из станций попал под бомбежку, оказался раненым и был доставлен в госпиталь.

Он рассказал о том, как жили с матерью в оккупированном врагом белорусском селе. Вместо игр занятиями ребятишек были поиски трупов партизан и военнослужащих Советской Армии, замученных и расстрелянных фашистами. Проводили они эту работу так, что и слова трудно найти, чтобы объяснить. Сам Юра говорил:

— …На уговор: кто больше найдет.

Страшно подумать, какие соревнования вместо игр устраивали дети войны!

Они находили трупы на дорогах, в лесах и на полях. Потом скрытно от фашистов их закапывали. У кого не оказывалось в карманах документов, писали на дощечке «Неизвестный».

Почему-то особенно запомнился Юре один изуродованный труп. В карманах гражданской одежки его ничего не было, кроме завернутого в газету маленького кусочка хлеба с маслом. Ему жаль было человека, который не успел съесть этот кусочек. Еще он подумал о том, что мужчина собрался в дорогу, а хлеба взял очень мало. Наверное, ребятишкам оставил.

Юра долго размышлял о хлебе, потому что сам был голоден. Так и похоронили неизвестного, положив в карман этот сверточек.

В один из дней, возвращаясь в село, ребята увидели, как собака со стороны леса тащила человеческую ногу. Сговорившись, пошли по следу и обнаружили расстрелянную гитлеровцами и заваленную хворостом еврейскую семью из семи человек. Об этом они рассказали взрослым. Самим хоронить им было не под силу.

Вспоминая и рассказывая о пережитом, мальчик не мог говорить без слез о том, как перед машиной, в кузове которой сидело десятка два вражеских солдат, выбежал со двора и остановился еще совсем маленький поросеночек. Как офицер, вышедший из кабины, пнул его ногой, высоко подбросив вверх. Как тот со страшным визгом рухнул на землю и больше не смог подняться. Ребятишки плакали, жалея поросенка, а фашисты заливались хохотом.

Юра вспоминал, как каждый вечер мать наводила порядок, прибирая в хате, думая о том, что могут не дожить до утра. А если будут расстреляны и утром придут добрые люди, чтобы не сказали, что здесь жили неряхи.

Каждую ночь коротали в страхе: придется ли еще увидеть завтрашний светлый день?

Потом они ушли в партизанский отряд. Жили в лесу, в палатках, в землянках. Мать стирала для партизан и готовила для них обеды, а мальчик устраивал игры с малышами. Развлекал их как мог.

Рядом находилось болото, и людей одолевали тучи комаров. От их укусов у маленьких детей распухали и страшно чесались лицо и руки. Хотелось плакать и кричать. Но родители строго наказали: плакать нельзя — фашисты услышат! И бедные малыши, уже зная, кто такие фашисты, молча переносили все испытания, выпавшие на их долю в самом начале жизни.

Наступили страшные дни, когда оккупанты направили в лес карательный отряд. Организовали облаву на партизан.

Вначале бомбили самолеты. Потом каратели стали окружать и расстреливать людей. Всех загнали в болото, где много погибло женщин и детей. Группе вооруженных партизан все-таки удалось уйти из окружения, тогда гитлеровцы вывели женщин с детьми и выстроили на дороге, впереди военной вражеской техники. Фашисты хотели убедиться, не заминирована ли партизанами дорога, и потому направили по ней мирное население.

Почему-то вновь началась стрельба и паника. Люди заметались по дороге. Мать крикнула сыну: «Тикай к лесу!» Тут же раздалась автоматная очередь, и мальчик увидел, как мать упала, распластавшись на дороге.

Какая-то женщина схватила его за руку и потянула к лесу. «Беги скорей, не оглядывайся!» И он бежал сколько было сил. Падал, вставал и снова бежал подальше от этого страшного места…

Юра очень тревожно проводил ночи. Чуть забывался, как начинали сниться кошмары. «Мамка, опять фашисты!»— кричал он. Вскакивал с постели и осматривал палату. Вспомнив, что находится среди своих, снова ложился…

Немало хлопот доставляли нам тяжелые инфекционные осложнения. Одним из самых страшных была газовая гангрена. Чтобы спасти жизнь человеку, пораженному газовой инфекцией, врачи в прифронтовых условиях нередко прибегали к крайней мере — ампутации конечности. Конечно, не сразу после проявления признаков начинающейся гангрены так брали и ампутировали. Велась активная борьба за сохранение конечностей. В нескольких местах делались обширные и глубокие разрезы, через которые промывались инфицированные ткани раствором марганца, перекисью, накладывались повязки со стрептоцидом и другими препаратами. И в большинстве случаев победа оставалась за медработниками.

Раненые, пораженные газовой инфекцией, изолировались в особое отделение. Для них развертывались своя перевязочная и операционная. К счастью, таких больных бывало немного, но все они находились в тяжелом состоянии, с высокой температурой и страдали от сильных болей в ране и вокруг нее.

Мы с Машей Гуляевой работали на этом посту. В одной хате, плотно поставив носилки на подставки, попарно в ряд, разместили четырнадцать человек. Операционная с одним столом находилась на кухне, где печь. В печи грели воду, кипятили шприцы и инструменты для операций. Я могла уже заменить операционную сестру у стерильного стола. Сама готовила инструменты и больного, помогала врачу во время операции.

У некоторых раненых, лежавших в этой хате, были ампутированы ноги. Но жизнь спасена, и здоровье шло на поправку. Здесь же, среди мужчин, на крайних от стенки носилках, за простынной занавеской, лежала девятнадцатилетняя связистка Надя. Она, как рассказывала, с группой бойцов держала оборону у штаба части, чтобы дать возможность уйти товарищам с документами. Ее ранили в бедро. Состояние ухудшалось, и врачи вынуждены были ампутировать ей ногу.